Иглы Мглы

А Ленька оставался дня на три

читать, писать... В журнал сдавалась повесть,

а я в избе забыл нарочно пояс,

чтоб не копилась сумрачность внутри.

Не стану излагать весьма подробно

суть утренней беседы. По всему

мы попрощались. В утреннюю тьму

мы с Аней вышли. Было неудобно

идти на поезд. Утлый катерок

нас на соседний берег поволок.

Там ожидали городской автобус,

наверно, с ночи, топоча и горбясь,

четыре тетки в шелке и резине;

ватага босоногих огольцов,

поодаль - козы, несколько коров,

и - в промежутке - сумки и корзины.

И тут меня кольнуло... Нет, не сон

и не в подкладке скрытая иголка;

кольнуло острие иного толка,

попало в резонанс и в унисон.

Я, вспоминая процедуру эту,

вдруг потянулся и достал газету.

Она уже на сгибах пожелтела,

вся пропылилась; ну да то - полдела,

а дело в том, что спутница моя

там поместила скромную заметку

на ту же тему; случай сводит редко

шальные рифмы, праздники кроя.

Итак, среда, тому назад немало,

(в газетном сердце вырвана дыра),

я подсчитал: уж года полтора

лихое время вспять перелистало,

излишним любомудрием горя

и лишнего немало говоря.

Мы были в Троице. Хорош сентябрь на Сылве!

Так тяжело не говорить красиво,

когда сквозь ярко-голубой туман,

разлившийся осенним половодьем,

летит к тебе в любое время года

с тех пор старинный дом-аэроплан!

Дом тоже голубой. Снаружи странный,

он изнутри - добротная изба,

и посредине - печь, над ней - труба;

распахнуты объятьем стены-страны,

где каждая исписана страница

и боязно ступить-пошевелиться.

Сей странный дом, сей дом-аэроплан

сегодня под музей поэта сдан,

а был ему когда-то просто домом;

давал гостям немедленный приют;

взмывал со взгорья над рекою; крут

в своем полете, странно-невесомом.

Так вот мой сон, мой странный разговор

с самим собой той ночью до рассвета.

Как повернулась матушка-планета,

что свой затылок вижу я в упор!

Так вот зачем летел в Сухум, в Тифлис

чтоб в Троице глядеть с балкона вниз.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Зачем, когда вошли в обыкновенье

лирические эти отступленья,

но, к слову, снова хочется сказать,

что я - земляк с Василием Каменским,

хотя знаком с его рывком вселенским

увы, не лично! - лишь через печать.

Каменский, впрямь сын разлюбезной Камы,

поэт и авиатор, футурист,

художник, набросавший жизнь-эскиз,

охотник, расстрелявший жизнь, как драмы,

не раз мелькал мне, словно солнца луч,

из-за житейских непролазных круч.

Живя в Перми с рождения, и я

мечтал о вечных тайнах бытия,

и я в Тифлис стремился и в Москву,

открыл "субботники" у Евдоксии,

но приступы тогдашней рефлексии

усиливали робость и тоску.

Мечта была бесплодною мечтой,

я разве смог бы на вдове жениться,

вдруг дом продать и вскорости разбиться

на самолете в Польше, холостой;

мотор доставить в Пермь и сделать катер,

тут надобен Василия характер.

Я как-то съездил с женщиной одной

в ту Троицу холодною зимой;

осматривал останки колокольни,

был в церкви, послонялся по селу,

и робкий неумелый поцелуй,

наверно, с месяц отравлял покой мне.

К Каменскому - приехал наугад,

кружа его дорогами крутыми,

вдруг вспоминая ветреное имя;

(так в рифму здесь - столичный верхогляд),

попал в его заветный дом-музей,

всмотревшись вновь во всех его друзей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рассеивался голубой туман.

Поскрипывал наш дом-аэроплан.

С ажурных крыльев - книжных стеллажей

пыль осыпалась в яростном полете...

Нежданно очутиться в переплете

и - выйти в Жизнь без всяких сторожей!

Покинуть этот милый дом-музей,

вернуться в гвалт, в бессонную столицу,

пожать беду и радости сторицей

и обрести взаправдашних друзей,

чтоб на рассвете в голубой туман

взмывал твой голубой аэроплан.

29.12.

1982

* * *

Вновь я проснулся, в детстве как будто

зимнее утро, зимнее утро...

Выбелил окна росписью иней,

воздух меж стекол солнечно-синий.

Сразу от сердца отхлынула смута

зимнее утро, зимнее утро...

Сразу неробко ступил на крылечко,

выбежал тропкой к взгорку над речкой.

Спрыгнуть готов, пусть высоко и круто

зимнее утро, зимнее утро...

В сердце - доверье, звонкие трели...

Рядом деревья заиндевели.

Ветки, как стропы синь-парашюта

зимнее утро, зимнее утро...

Мороз под пиджак, словно сталь - наждаком...

А я, как кержак, весь оброс куржаком.

Немногословного счастья минуты

зимнее утро, зимнее утро!

4.01.

НА СОЛНЦЕПЕКЕ

В стакане - золотистое вино.

Оно, как солнце, обжигает губы. . .

В твоей квартире пусто и темно.

Как людно и как солнечно в Цхалтубо!

Смеяться разучились зеркала.

Со временем стареет амальгама.

За гладкою поверхностью стекла

змеятся трещины, как от порезов шрамы.

Река Риони отразит верней

подвижность черт, знакомую улыбку.

Плыви, купайся, тень среди теней;

пускай другой обнимет стан твой гибкий!

А я, давнишней болью оглушен,

стою на солнцепеке... С опозданьем

обвит, как дерево змеящимся плющом,

вернувшимся ко мне воспоминаньем.

7.03.

* * *

Опять похолодало.

Хоть день горит светло,

да только проку мало.

Опять не повезло.

Не пробежишь аллейкой

в испуганную тишь.

На узенькой скамейке

часок не посидишь.

Опять вползает скука

в заснеженный простор.

Беременная сука

заходит в коридор.

Ей только бы согреться.

Хоть чуточку тепла.

И я с холодным сердцем