Игнатий Лойола

Проповедник обладал железной хваткой, хотя едва достигал Фромбергеру до плеча. Аккуратная щегольская бородка и обширная лысина совсем не вязались с весёлыми, почти шальными глазами. Подмигнув, он нахлобучил чёрную шляпу с круглыми полями, призывно махнул костылём и похромал по улице с такой скоростью, что бакалавр скоро начал задыхаться. Отставать же казалось стыдно, поэтому он начал шагать как можно шире, благо имел длинные ноги. Однако неутомимый проповедник всё время оказывался далеко впереди.

Они прибежали на площадь, полную народа. Слышалось пение. Воспоминания детства нахлынули на Фромбергера. Именно так пели гимн Veni, Sancte Spiritus в его родном Виттенберге. «Mein Gott!» — прошептал он.

   — Вы из Германии? — спросил проповедник, снова схватив его за руку. — Очень, очень рад!

Поющая процессия приближалась.

Veni, S2ncte Spiritus,
О приди к нам, Дух Святой!
Омывай нечистое, орошай иссохшее,
Исцеляй болящее, согревай озябшее,
Направляй заблудшее!..

Дети в белых одеждах бросали в толпу цветы. Мальчики — ярко-красные герани, а девочки — белые лилии. Следом шли женщины — удивительно красивые, в богатых нарядах, в диадемах и ожерельях. Одна из них, худенькая кудрявая брюнетка в розовом кисейном платье, несла знамя с изображением Спасителя. Проходя мимо бакалавра, она помахала рукой и вдруг улыбнулась широко, аж до ушей. За ней плыли другие знамёна — со Святым семейством и кающейся Марией Магдалиной. Лёгким шлейфом струился над процессией дым кадильниц. Мелодия гимна улетала в небеса...

   — Праздник?.. — поражённый величественным зрелищем, Альбрехт мучительно вспоминал, какой сегодня день.

   — Это проститутки, — радостно объяснил Лойола. Правда, красиво? Они раскаялись. Идут в обитель, которую построили специально для них. Будут заниматься шитьём и прочими полезными делами. Нет, обетов никаких они давать не обязаны, это слишком трудно для них. Но постепенно мелкими шажками они обязательно дойдут до благочестия. В Риме очень много таких женщин, придётся ещё строить...

Поражённый бакалавр открыл рот, но проповедник перебил его, указывая на людей в чёрных накидках и шляпах, несущих венки из роз:

   — Вот мои товарищи, я должен присоединиться к ним. Пойдёмте вместе?

Вечером Альбрехт сидел за столом в доме иезуитов, ожидая Лойолу и поглощая жареные каштаны, которыми его угостили на кухне. У него было ощущение, будто его затащили сюда обманом. В то же время уходить совершенно не хотелось.

Послышался стук костыля. Торопливо вошёл дон Игнасио — так его здесь называли.

   — Вас накормили? Ну, давайте поговорим. Зачем вы искали меня?

Он уставился на Альбрехта своими весёлыми глазами. Тот, криво усмехнувшись, сказал:

   — Знаете, а я вообще-то хотел вас убить.

Глаза дона Игнасио прямо заиграли весельем. Он спросил спокойно:

   — Вы военный человек?

   — То есть?

   — Ну, служили в регулярной армии, участвовали в сражениях?

Фромбергер покачал головой.

   — Тогда вам навряд ли удастся ваша затея, — сокрушённо заметил проповедник. — Я, будучи военным человеком, множество раз пытался убить себя и, как видите, благополучно сижу перед вами.

Альбрехт, не зная, что ответить, разгрыз ещё один каштан.

   — Ну, расскажите, как там, в Германии, — попросил Лойола уже серьёзно.

   — Я не был там пятнадцать лет, но точно знаю, у нас очень сильны идеи Лютера. Вы, конечно, скажете: ересь. — Фромбергер почувствовал раздражение.

   — Не скажу, — мягко возразил дон Игнасио. — Я ведь не читаю подобных книг. Опасаюсь за свою набожность. Это очень хрупкая вещь.

   — Значит, вам наплевать на идею свободы!

Лойола встал из-за стола и, сняв правый сапог, продемонстрировал бакалавру изуродованную голень, всю в шрамах и с огромной шишкой ниже колена.

   — Видите? Когда-то я имел нормальные ноги. Это получилось из-за увлечения свободой.

Помолчав немного, он добавил:

   — Самая великая свобода — в послушании. Как только вы полностью отдали себя Богу — вы абсолютно свободны от всех земных неурядиц.

Совершенно новые, непонятные чувства нахлынули на бакалавра. Зачем-то схватив ещё каштан с тарелки, он раскусил его и кинул обратно. Потом, неожиданно для самого себя, бухнулся в ноги проповеднику и попросил:

   — Дон Игнасио, возьмите меня в ваш орден...

Об Альме он в этот момент даже не вспомнил.

РИМ, 1555 ГОД

   — Я уже не знаю, о чём молиться, — Луис Гонсалес говорил устало. — Нашего отче можно изловить с разговорами о книге, только когда он хворает. Но тогда его нельзя утомлять.

   — Он слишком много работает, — сказал Поланко, перебирая письма, грудой лежащие на столе. — Вот какая куча. Это ведь только вчерашние.

Надаль, помогающий Поланко, вздохнул:

   — Мы не можем разобрать присланные письма, а он затевает всё новые дела да ещё пишет ответы. Вообще не понимаю, как ему это удаётся. Вчера опять пришёл за полночь.

   — Он вёл переговоры с Микеланджело о строительстве новой церкви. А днём показывал Рим японцу, — ответил Луис. — Это очень важно для японской миссии.