Игольница

Тяжело стежки даются. Пальцы онемевшие последнее время, словно не мои. В день успеваю только десять крестиков вышить, а потом лежу на постели и гляжу в потолок.

В конце февраля неожиданно запахом весны потянет. Птицы громче запоют, да сосульки плакать начнут. Снежная шапка опустится, черными пятнами земля зарябит.

Плачу каждый день и каждую ночь, пока сила моя разбивает мне сердце. Прячу глаза и грусть-тоску свою от незваного. Вижу, что осталось в вышивке несколько рядов. Оттепель придет, и простимся мы с Семеном. Так должно быть. И так будет.

– Прекрати это, прошу тебя, – в который раз попросит черноокий. Присядет рядом, в теплые ладони руки истерзанные мои возьмет. – Не вышивай ее, не нужно.

– Поздно.

– Глупая ты, Адела. Не нужна мне другая. Зачем ее пришиваешь? Ведь чувствую, как сердце застывает, как ты отдаляешься с каждым этим крестом. Оторви нить. Остановись!

– Ты же сам просил. За этим приехал.

– Нет! Это ты так думаешь! – закричит и к себе потянет. – Я ведь ушел тогда и решил не возвращаться, но ты меня из стужи вытащила и собою согрела. Не нужен мне никто… кроме тебя.

Сердце стукнет в груди и остановится. Что я наделала! Игла теперь до конца дойдет, не простит мне она. Никогда.

– Не говори так. Ты же другую хотел, – гляжу в его глаза черные, а он к губам наклоняется. – Скажи, что ты сейчас лукавишь, что обманываешь. Не играй с моей душою. Как кот с мышкою.

– Это ты играешься, шитьем забавляешься, маленькая, а я просто люблю тебя.

– Се-е-емен, что ж ты раньше не сказал, милый мой? Зачем молчал? Не остановить уже иголочку, не оторвать нить. Другая к тебе пришьется. Не я.

Поцелует горячо, обнимая.

– Боялся, дурак. Казалось, что тянет к тебе просто из-за того, что взаперти столько времени, но нет же – весна идет, и не хочу уезжать.

– Поздно… Поздно, понимаешь? Не исправить теперь. Права была бабушка, – я лицо руками закрою. – Нельзя было открывать тебе. Нельзя было впускать в дом. И мне жизнь не мила теперь, и твоя разрушится.

– Разве ты не волшебница? Отмени свое шитье.

Прикосновения нежные, поцелуи сладкие. Кажется мир иным сделался. Не могу оттолкнуть его, не могу сердце связанное закрыть. Отвечаю ему неистово, горячо, со стонами, а сама знаю, что не быть нам вместе. Пред-на-чер-та-но.

Как уснет Семен, я к столу подойду. Слезы высохнут, да горит душа ярким пламенем. Иголочка засмеется и стежки новые вышьет. Нить завьется красочно и последний крест войдет острием в самое сердце.

Вот и конец моей сказки. Вот он.

Утром встанет милый, что в любви признавался, и покинет меня. Потому что я сама пришила ему судьбу другую. Красивую, но другую.

Так и станется. Волшебство не отменить, не вернуть. Заплатить только нужно. И волю чуда исполнить.

Семен проснется холодный и чужой. Заберет вышивку и помчится к другой, милой да пригожей.

Закрою дверь за ним и взвою в потолок. Сама виновата. Больно так, что яркое солнце кажется паяльником жгучим. Светит в окно, издевается, а мне кричать хочется. Что ж вы, духи, не спасли меня?! Что мне ваши знаки и предупреждения. Бабушка, забери к себе, подари мне свободу и покой. Не смогу без него.

– Глупая, Аделюшка… Боль пройдет, притупится, а радость она не всегда ожидаема. Просто живи дальше и добро людям неси. Оно окупится.

– Невыносимо горько, родненькая!

– Знаю, но помнишь Морозко подарок обещал?

Кивну, но сказать хочу, что мне ничего не нужно, а отказаться не смею. Слово дала.

12

Николька замахнется и разрубит чурку, а я гляжу в окно и любуюсь. Спасибо ему. Дров теперь у нас много, на всю зиму хватит.

Тяжелым камнем воспоминания о чернооком в душе сидят, но я стала сильнее и старше. Со всем справлюсь. И его со временем, пусть с годами, но забуду. Не одна ж теперь.

Гляжу вдаль, а по дорожке мощеной Семен идет. Другой какой-то: худой, прическа изменилась – короче стала, в глазах, будто черное пламя плещется. Сердце мое птицей в горло влетит.

Пришлому Николька путь перережет.

Заговорят о чем-то, но не услышу я. Зачем незваный приехал? Душу потерзать? Или полечить кого в семье надобно? Для другого же я не гожусь. Силу Морозко не забрал, смиловался. Сказал, что мое добро ценное, и иголочке приказал слушаться. Теперь работа легче идет: ладно и быстро.

Громко заспорятся мужики на улице, но о чем не ведаю. Николька топор в землю бросит, кулак сожмет да Семену в лицо замахнется. Тот покачнется, и на ворота с колокольчиком рухнет. Только ноги сверкнут.

Распахну дверь.

– Что ты делаешь, Колька?! – закричу.

– Разбирайся сама! То ревешь из-за него, а теперь, как явился, объятия раскроешь?

– Не говори так. Не мой он. Не мой. По другому поводу пришел…

А Семен поднимет голову, и увижу я снова тот горячий взгляд. Что случилось с ним за эти долгие месяцы?

– Почернели розы и маки, и на днях рассыпалась белая канва. Я будто очнулся ото сна. Вот, к тебе сразу поехал. А та, что ты мне пришила, давно не моя – замуж вышла еще позапрошлой весной. И несколько лет они с моим лучшим другом счастливо живут. Из-за нее я тогда приезжал, отомстить хотел, – выдохнет тяжело: – Что-то волшебство твое бракованное, Адела.