Игольница

– Душа моя, я же ограждала, знаки подавала. Что ж ты не послушалась? Зачем дверь отворила, Аделюшка? Слушай меня, небо мое пасмурное, иголочка не оживет без души твоей. Сильно обидела ты ее, когда в сердце стужу пустила.

– Да разве я пускала, родненькая?

– Видимо, ошиблась ты. Где? Не знаю, не ведаю.

– Что делать, бабушка?

– Дай мне времени. Я поспрашиваю у духов лесных, земных да водных. Вдруг подскажут-помогут. Но смотри, – голос бабушкин растворится в тишине, в звон колокольчиков превратившись, – не дари поцелуй…

Подорвусь на кровати, а сердце в груди, будто не мое станет. Зазвенит, затрещит окаянное, как жестянка на воротах. Уставлюсь в окошко, узоры морозные разглядывая. Вот, кто волшебник настоящий. А я, так – бракованная.

Чем прогневила иголочку, почему перестала она меня слушать?

Семен в дом зайдет. Услышу, как дрова на пол упадут. Утро стылое и холодное. Тепло на душе от ухаживаний черноокого, да понимаю цену им. Просто ждет весны он, чтобы к душеньке своей вернуться.

В комнате булочками пахнет, что на тарелке сложены по кругу, как солнце, радуются-румянятся. А у меня перед глазами руки Семена ухоженные и крепкие. Сжимают-переплетают мои пальцы, тесто месят, будто в любви признаются. Только неправда все это, другой сердце его принадлежит. Сам же говорил!

И больно так от его взгляда доброго. До того тошно, что избавиться хочу. Но далеко весна-надежда моя!

– Как ты, Ада?

А в глазах темных, как бездна, другой вопрос стоит. Приходила ли бабушка? Сможет ли любовь его склеить?

– Не пришла, – совру, чтобы больше вопросов не задавал.

Потрет гладкий подбородок. Только сейчас заметила, что побрился и волосы уложил. Светлый стал, как ребенок – чистый. Душистый и притягательный. Как такому поцелуй не подарить? Как удержаться? А коли сам полезет? Бить его, что ли?

– Малявка, я тут, – скажет и задержит дыхание, – докопался до машины. Неделю рыл сугробы. Не говорил тебе, чтобы не волновалась. Грома хочу похоронить, только не знаю где.

Ветер бросит в окно мелкий снег, а я вздрогну. Обнять нежданного хочу так сильно, что скулы сводит. За понимание и участие. Но одерну руки и сожму кулаки, аж косточки побелеют. Чужой молодец он. Чужая доля.

Горечь замучила. Болезнь отступит, и один жар другому на смену придет. Нужна оттепель, что дороги очистит. И игла живая. Не уедет ведь Семен от меня без зашитой своей беды. Будет душить присутствием, пока не испущу дух.

Оденусь с трудом. Ноги дрожат и подкашиваются, будто я срубленная береза. Но должна идти. Друг же там под толщей льда столько дней лежал. Ждал. Не могу сейчас сдаться.

Около ворот, где звенят колокольчики, я схвачусь за колышек. Заскрипит-затрещит дерево, будто живое. В пальцы колючка, как предупреждение, вонзится. Да сколько можно? Уходите, духи зимние-злые, раз не можете на ноги меня поднять! Не нужны вы мне!

Взвоет метель, отвечая мне. С ног собьет и прямо в объятия Семену бросит.

– Не дойдешь сама, – он подхватит меня на руки и по узкой колее пойдет осторожно. Гляжу на его скулы напряженные и губы очерченные, будто акварелью кто намалевал, и не могу совладать с собой. Тянет к нему, как медом намазано. Неужто приворожил кто? Да не бывает так! Я бы поняла-почувствовала, что ворожба на мне.

Услышу запах его кожи. Терпкий, как ветер в полынном поле. И в пальцах ток застучит, жилы замораживая. Помчится колючками, в сердце узлы завязывая и затягивая туго-туго. Алые, красные, кровавые. Закапают-растекутся на снегу соком калиновым. А мне дышать тяжело станет. Иголочка вонзится в сердце, и больно так, что тьма под ресницами разольется и горячей водой по щекам поползет.

– Отпусти! – закричу.

А Семен покачает головой и крепче к себе прижмет, будто нарочно.

– Здесь недалеко. Потерпи.

– Не хочу, – голос сорвется, в сип превращаясь. – Отпусти, окаянный!

Брови сдвинет, но упорно пойдет дальше. Удержит в тисках железных, как в кандалах. И почудится, что в могилу он бросить хочет меня. Дура, что поверила. Сначала дверь открыла, а потом из бурана вытащила, друга верного на погибель…

– Прошу тебя. Отпусти. Дышать нечем, – давясь слезами, скажу, и Семен поставит меня в снег, но придержит. Ладони горячие через тулуп обожгут кожу, как железо раскаленное. Облако дыхания черноокого окутает и еще хуже сделает. Бежать! Но в тюрьме я, будто в болото ногой ступила. Коль трепыхнусь, еще глубже в горько-сладкой воде утону. По горло. Захлебнусь-задохнусь в любови своей. Не спасет никто!

Схороним Грома быстро как-то. Я, себя не помня, домой пойду-побреду. Снег мелкий на щеках в слезы превратится. А на губах одно его имя. Се-мен. Как песок на зубах мешается, как пыль, что сколько не сдувай, все равно оседает. Вырезать-выдавить память хочется, чтобы перед глазами закрытыми не вставал образ гостя светловолосого. Зачем к себе в сердце пустила, бедовая?

Через время приснится мне бабушка. Голова белая, не покрытая, а в глазах серых печаль остынет:

– Признайся, каплю последнюю пришлому подарила?