Игольное ушко

При всей своей неискушенности Уил знал, что греховодники не занимаются своим делом целые сутки напролет, а потому на этот раз смело подошел к машине и заглянул в нее. Там никого не оказалось. Земля под двигателем почернела и была залита моторным маслом. И Уил придумал для себя новое объяснение: просто машина сломалась и водитель бросил ее. Конечно, у него не возникло вопроса, почему автомобиль поставили за куст, точно хотели спрятать.

Добравшись до коровника, он рассказал об увиденном хозяину фермы.

– Там сломанная машина на тропе у дороги.

Фермер – крупный мужчина с песочного цвета бровями, которые он сдвигал в одну линию, когда о чем-то задумывался, – спросил:

– И поблизости никого не было?

– Нет. Она там еще со вчера.

– Почему же ты мне сразу не сказал?

Уильям покраснел.

– Я думал, что там… Ну, вы знаете… Влюбленные.

И фермер понял: Уил не хитрит, а в самом деле всего лишь растерялся. Он потрепал парня по плечу.

– Ладно, иди домой. Я сам во всем разберусь.

Покончив с дойкой, фермер отправился взглянуть на машину сам. И ему стало любопытно, зачем кому-то понадобилось прятать ее за кустом. Он слышал об убийце со стилетом из Лондона, и хотя ему и в голову не пришло связать автомобиль с этим убийцей, но мужчина решил, что это событие может иметь отношение если не к одному преступлению, так к другому. Поэтому после ужина он велел старшему сыну отправляться верхом в деревню и позвонить полицейским из Стирлинга.

Полиция прибыла еще до того, как прискакал обратно сын фермера. Констеблей набралась добрая дюжина, и они беспрерывно хотели чаю, поэтому фермер и его жена почти всю ночь обслуживали их.

Дурачка Уила позвали, чтобы он снова рассказал свою историю, и он повторил, как увидел машину накануне, и опять покраснел при упоминании о влюбленных.

Но если разобраться, для всей округи эта ночь стала самой богатой событиями за всю войну.

В тот вечер Персиваль Годлиман, обнаружив перспективу провести в кабинете четвертые сутки кряду, решил наведаться домой, чтобы принять ванну, переодеться и упаковать чемодан.

У него теперь имелась служебная квартира в районе Челси. Маленькая, но достаточно просторная для одинокого мужчины, она вся сияла порядком за исключением кабинета, куда уборщице входить запрещалось, и потому он был весь завален книгами и документами. Вся мебель, конечно же, еще довоенного производства, но подобранная со вкусом, создавала в квартире известный уют. В гостиной стояли кожаные клубные кресла и граммофон, а кухню снабдили всей необходимой утварью, облегчавшей приготовление пищи.

Пока наполнялась ванна, он курил сигарету (перешел на них совсем недавно, когда счел, что с трубкой слишком много возни) и разглядывал свою самую ценную вещь – живописное полотно с изображением мрачной средневековой сцены, авторство которой приписывали самому Босху. Картина передавалась в их семье из поколения в поколение, и у Годлимана не поднялась рука продать ее, даже когда он отчаянно нуждался в деньгах.

Принимая ванну, он размышлял о Барбаре Диккенс и ее сыне Питере. О ней он никому не рассказывал, даже Блоггзу, хотя однажды уже собрался упомянуть о ней в их разговоре о повторном браке, но помешал полковник Терри. Она была вдовой – муж погиб еще в самом начале войны. Ее точного возраста Годлиман не знал, но выглядела она лет на сорок, то есть очень молодо для матери двадцатидвухлетнего сына. Работала она над дешифровкой перехваченных вражеских сообщений, отличаясь умом, живостью характера и несомненной внешней привлекательностью. Помимо прочего она была еще и богата. Годлиман успел трижды пригласить ее отужинать вместе, до того как разразился нынешний кризис, и ему казалось, что она влюблена в него.

По крайней мере, под благовидным предлогом она познакомила Годлимана с сыном Питером, который дослужился уже до капитана. Годлиману мальчик понравился, но он знал то, о чем не ведали пока ни Барбара, ни ее сын: Питеру предстояло участвовать в высадке во Францию.

И будут ли немцы уже поджидать его, засев в нужном месте на берегу, зависело теперь от успеха поисков агента под кодовым именем Die Nadel.

Выбравшись из ванны, он долго и тщательно брился, задавая самому себе вопрос: а сам-то он любит ее или нет? – не зная толком, как должна ощущаться любовь в его уже совсем не молодом возрасте. Естественно, не как пламя юношеской страсти. Влечение, восхищение, нежность и уже несколько неуверенное плотское вожделение? Если этого было достаточно, чтобы называться любовью, он, несомненно, любил ее.