Игра

Черная полоса казалась бескрайней: за что ни возьмешься, бесенок облома тут как тут — хихикает, подставляет ножку: «Что, возомнила себя Миледи, курица? Полы в санатории мыть брезгуешь, шашни с проходимцами заводишь. Так до панели или до тюрьмы недалеко. А там, глядишь, и руки на себя наложишь…»

Выбор и в самом деле у Гладышевой был небольшой. А шансов вырваться из дурного круга — почти ноль. «Миледи, Миледи, Миледи…» — твердила она как заклинание и начинала все заново. Ведь ясно же, что не может вот так быть всегда. И Виктор, вынужденный скрываться, однажды появится. На белом коне, как обещал. В это надо верить, что бы ни нашептывал тебе бесенок облома.

И вот однажды в ресторанном угаре, в дыму и грохоте оркестра, скучно пируя в случайной компании, Ирка увидела его. Едва не бросилась на шею, вскочила уже и замерла, не в силах отвести взгляд от незабываемого индейского лица. Лицо же, блестевшее потом и самодовольством, смачно жевало, хохотало, рука со знакомым перстнем хозяйски обнимала плечо томно-молчаливой «барбешки». Вдруг, словно его окликнули, Виктор повернул голову и посмотрел прямо на Ирку. Глаза в глаза. Мгновение переплавилось в вечность, как если бы пуля двигалась в сердце со скоростью протыкающего тесто пальца. Боже, как больно… Ирка ухнула в воющую черноту, и можно было не сомневаться — такова смерть. Очнулась она на холодном ветру у моря, совсем другая — сломанная, потерянная. Не Миледи.

Была промозглая мартовская ночь. На пустынном пляже гулял ветер, отплевываясь соленой морской пеной. Поджав ноги в насквозь промокших сапогах, уткнувшись подбородком в колени, она смотрела в бархатное звездное небо и сводила счеты с жизнью. Нерадостные получались итоги. Было очевидно, что оказалась экс-Миледи на последней ступеньке отчаяния. А судьба-злодейка, обещавшая звездные роли, обманула по-наглому и только ждала минуты, чтобы нанести последний удар — выпроводить со сцены пинком под зад, прямо в темные, холоднющие волны. Флакончик с клофелином, оставшийся от бабушки, зажат в кулачке. Проглотить все и броситься с мола. Больно не будет, только холодно. Но недолго, совсем недолго. Лишь пронесется в угасающих мыслях вся недолгая жизнь. Прыгнуть вон с того бетонного мола и плыть, плыть к горизонту, сомкнувшему гладь с черным небом…

Вокруг пустынно, изредка пробегает ослепительный луч пограничного прожектора. Бдят неусыпные защитники границы. Только не успеть им. Не вытащить, не откачать утопленницу бравым ребятам… Ира вздрогнула и сжалась в комок, словно сомкнулась уже над ее головой тяжелая стеклянная вода. Что это? Нет, не надо, только не это! На набережной кто-то включил магнитолу. И не что-нибудь постороннее ворвалось в промозглый мрак ночи, а самое щемящее — голос Тимирова, певший о Миледи. Ведь это ее, Ирку, искал он в тридесятом королевстве сонного Зазеркалья. А может, ищет до сих пор?

Однажды утром, ну не спорь, мой звездный час придет
И ветер, льдинками звеня, окошко распахнет.
От золотого света я тотчас же проснусь.
Не веря счастью своему, твоих волос коснусь…

Глупый девчоночий бред. Как давно это было! Тимиров, юное, такое наивное предощущение победы… Самое лучшее в ее жизни. Этот намек, это обещание, дающее крылья мечте. Но и обещание обмануло. Теперь (что за дьявольская насмешка!) песня зазвучала здесь для того, чтобы дать понять: ничего этого никогда уже не будет. Даже во сне. Даже в глупых мечтах. Не будет — и не надо! Хватит медлить, Миледи, вперед! Задрожав, она ощутила затылком ледяное веянье — дыхание смерти…

За спиной хрустнула галька. Ирка, стуча зубами, оглянулась. В свете фонаря возвышалась белая фигура. Но совершенно не мистического свойства. Перед ней, играя на ветру фалдами пижонского светлого плаща, стоял полный брюнет джентльменского вида — бывший инструктор горкома комсомола Ираклий Саркисович Донелян.

Это он отдал немало сил перевоспитанию идеологически незрелой комсомолки, превращению ее в полноценного члена социалистического общества. Именно его просила Клавдия Васильевна надавить на дочь с двух сторон. Он бы и надавил, да помешала перестройка, неласковая к комсомолу. Донелян исчез, зато на гребне экономических преобразований всплыл в гостинице «Магнолия» обаятельный бармен по прозвищу Дон. Насмотревшись фильмов про латиноамериканских миллионеров, Ираклий Саркисович сменил унылые серые костюмы на одежду светлых тонов, мягкого покроя и внушительных лейблов. А поучительно-скучную интонацию идейного вожака — на мягкое балагурство рассадника наслаждений.

Белая фигура на берегу ночного мартовского моря выглядела впечатляюще. От удивления рот Ирочки непроизвольно раскрылся.