Игра ангела

— Нечто религиозного содержания. Колиньи упомянул название, какое-то латинское, но оно выскользнуло из памяти. Вы же знаете, что все богословские труды на один лад. «Рах Gloria Mundi»[41] или что-то похожее.

— И что произошло с книгой и самим Ламбером?

— Вот в том-то и дело. Похоже, несчастный Ламбер в припадке помешательства хотел сжечь рукопись и тоже был охвачен пламенем. Это произошло в стенах самого издательства. Многие считали, что от опиума у него окончательно помутился рассудок, однако Колиньи подозревал, что виновником трагедии был Корелли. Будто бы он подтолкнул бедолагу к самоубийству.

— Зачем ему было это делать?

— Бог его знает. Может, Корелли не захотел выплачивать автору сумму, которую посулил ему. А может, вся драма — лишь плод воображения Колиньи. Он, между нами, воздает должное «Божоле» двенадцать месяцев в году. Да вот вам пожалуйста, за подтверждением далеко ходить не надо. Представьте, Колиньи заявил мне, что Корелли собирался убить его, чтобы освободить от обязательств Ламбера, и оставил в покое только тогда, когда издатель решил расторгнуть договор с автором и отпустить на все четыре стороны.

— Разве он не говорил, что никогда не встречался с Корелли?

— Помилуйте, я решил, что Колиньи бредит. Посетив его жилище, я увидел больше распятий, мадонн и фигурок святых, чем в церковной лавке. У меня возникло ощущение, что он страдает помрачением рассудка. На прощание он заклинал меня держаться подальше от Корелли.

— Но он ведь сказал, что тот умер?

— Ессо qua.[42]

Я промолчал. Барсело поглядывал на меня, заинтригованный.

— Мне показалось, что результат моих изысканий вас нисколько не удивил.

Я изобразил беспечную улыбку, стараясь разрядить атмосферу.

— Напротив. Я весьма признателен за то, что вы не пожалели времени на поиски.

— Не стоит. Мне просто доставляет удовольствие собирать сплетни и слухи в Париже, вы же знаете.

Барсело вырвал из записной книжки листок с досье и протянул мне:

— Надеюсь, вам это пригодится. Здесь собрано все, что мне удалось выяснить.

Я встал и пожал ему руку. Барсело проводил меня к выходу, где Далмау уже ждал со свертком.

— Если вы хотите открытку с изображением младенца Христа, из тех, где глаза кажутся то открытыми, то закрытыми в зависимости от того, как ее повернуть, такие у меня тоже есть. И еще с Пречистой Девой в окружении агнцев, которые превращаются в толстощеких херувимов, если открытку наклонить. Чудеса стереоскопических технологий.

— В настоящий момент мне достаточно слова Откровения.

— Как угодно.

Я был благодарен букинисту за стремление поддержать меня, однако чем дальше я уходил от книжной лавки, тем больше мною овладевала леденящая кровь тревога. Мне чудилось, будто улицы, как и моя судьба, проложены на зыбучих песках.

15

По дороге домой я задержался у витрины писчебумажного магазина на улице Архентериа. На фоне драпировки из сукна красовалась шкатулка, в которой лежали вставные перышки с ручкой из слоновой кости в пару к белой чернильнице с вырезанными на ней фигурками, напоминавшими муз или наяд. От прибора веяло мелодрамой, его словно стащили со стола какого-нибудь русского писателя, из тех, что изливают душу на тысячах страниц. Исабелла писала, мне на зависть, изящным почерком, таким же чистым и ясным, как ее душа, и мне показалось, что письменный прибор создан специально для нее. Я зашел в магазин и попросил показать его мне. Перышки были позолоченными, и потому игрушка стоила целое состояние. Но я решил, что приветливость и терпение, с каким относилась ко мне моя юная помощница, заслуживают благодарности и небольшой знак внимания придется к месту. Я велел завернуть мне вещицу в глянцевую пурпурную бумагу и украсить бантом размером с карету.

Возвращаясь домой, я предвкушал эгоистическое удовольствие, какое испытывает человек, неожиданно появляясь с подарком в руках. Я представлял, как позову Исабеллу, словно она была верной собакой, которой нечего делать, кроме как преданно дожидаться возвращения хозяина. То, что я увидел, переступив порог, повергло меня в оцепенение. В коридоре было темно, как в пещере. Из приоткрытой двери комнаты в дальнем его конце по полу стелилась мерцающая полоска света.

— Исабелла? — крикнул я с пересохшим ртом.

— Я здесь.

Голос доносился из глубины комнаты. Я бросил сверток на столик в прихожей и устремился в конец коридора. Остановившись в дверном проеме, я заглянул в комнату. Исабелла сидела на полу. Она вставила свечу в высокий бокал и с упоением занималась тем, что являлось, после литературы, ее вторым призванием: разбирала чужое имущество и наводила порядок.

— Как ты вошла?

— Я была в галерее и услышала шум. Я подумала, что, наверное, вернулись вы, вышла в коридор и увидела, что дверь комнаты открыта. Мне казалось, вы говорили, что держите ее на замке.

— Уходи отсюда. Я не хочу, чтобы ты бывала в этой комнате. Тут слишком сыро.

— Вздор. Здесь работы непочатый край. Идите сюда, взгляните. Посмотрите, сколько я всего нашла.

Я колебался.

— Входите же.