Игра. Достоевский

   — Мне так хотелось поскорее осматривать город. Торговые ряды в двух шагах от нашего дома, вроде Пассажа, где, как я в указателе прочитала, находится около трёхсот магазинов. Помнишь, вчера мы ехали по мосту, это здание было освещено сверху донизу, хороший был вид. Вход свободный. Мне было немного досадно, что я не могла сходить туда посмотреть, что это такое.

Он оправдался, не чувствуя вины за собой, ради мира и понимая, что это детский каприз, хотя и не только каприз:

   — Посмотри, какой дождь.

Но она возразила:

   — Скоро пройдёт, вот увидишь, уже расчищается там, за рекой.

Он с шутливой галантностью поцеловал её детскую руку:

   — Ваше величество, мы немедленно исполним ваше желание! Налейте мне кофе.

Она потянулась к кофейнику:

   — Они подают к кофе мёд. Что тут делать? Я хотела отдать ей назад, но одно хорошо — это булки: до такой степени прекрасны.

Он тем временем подскочил из любопытства к окну.

Там, внизу, двигался Рейн, широкий и быстрый, покрытый сплошь пузырями, непрерывно шумя. Через Рейн был перекинут почерневший от времени каменный мост. Всё та же часовенка стояла на середине моста с цветной, но теперь свежей, отмытой, тускло блестевшей черепицей на крыше. На том берегу тянулось какое-то низкое длинное здание.

Рейн шумел, разъяснилась ночная загадка, и он засмеялся:

   — Так вот оно что...

Налив ему кофе, она громко сказала:

   — Ты можешь быть таким добрым, если захочешь.

Не присаживаясь к столу, поднося чашку к губам, он вдруг ей признался:

   — Сегодня ночью я придумал роман.

Она воскликнула с довольным победным лицом, обратившись к нему:

   — Наконец!

Мотнув головой, глотнув остывшего кофе, он суеверно прибавил, скорей для неё:

   — То есть, может быть, наверно придумал...

Уголочки рта так и дрогнули у неё чуть заметной иронией:

   — Вот теперь видишь, вчера я не зря побранила тебя.

Ну и что, пусть думает так, и прекрасно, и он искренно попросил:

   — Брани меня, Анечка, чаще.

Серьёзно взглянув на него, она ничего не сказала, только кивнула ему головой.

Он съел две пушистые вкусные булочки с очень свежим сочившимся маслом.

Она ожидала его, держа приготовленный зонт.

Он снял мантилью с крючка и галантно набросил ей на плечи.

Раскинув руки, повернувшись на одной ножке, запрыгав, она брызнула на него заливистым смехом:

   — Милый, милый, любимый мой Федя!

Они вышли направо, в прекратившийся дождь. Было туманно и сыро. Им указали дорогу к музею. Дорога шла в гору, по старинному тесному переулку. По обе стороны громоздились трёхэтажные длинные каменные дома, и у всех домов слепо глядели закрытые ставнями окна, хотя день не был жарким. Переулок был удивительно пуст. Оказались пустыми и соседние улицы. Лишь изредка куда-то медленно проползала старуха. Было тихо, как в поле. Лишь откуда-то доносились звонкие детские голоса, должно быть из открытых окон занимавшихся школ.

Аня строго сказала:

   — Какой город унылый, точно холера была.

Он отмахнулся:

   — Э, ничего!

Но она нахмурилась и губы поджала:

   — Право, мне кажется, ужасная скука жить в этом городе.

Они шли по мокрым камням плотно и гладко мощённой дороги. Она крепко опиралась на его руку, сцепив свои детские пальцы, внезапно прижималась к его крутому плечу, или вдруг оставляла его и бежала вперёд, или пританцовывала в безлюдных, точно глухих переулках, или что-то ласковое невнятное мурлыкала в самое ухо.

Весь размякший, донельзя довольный, смущённо щуря глаза, надвигая шляпу на лоб, будто прячась от остатков мелкого дождичка, изредка ещё осыпавшего город, он шутливо ворчал:

   — Анечка, люди же смотрят...

Прижимаясь ещё крепче к нему, она хохотала:

   — Некому же смотреть, да и пусть бы смотрели! Мне так с тобой хорошо! Я счастлива, Федя, так счастлива, что с тобой!

Он застенчиво улыбался, безуспешно пытаясь ускорить свой медлительный шаг.

Разобрав французскую вывеску, она потащила в кондитерскую. В кондитерской они ели мороженое. Оно таяло быстро, и Аня шлёпала крохотной ложечкой по розовой жижице и звонко смеялась.

Они часто останавливались перед заманчивыми для обоих витринами, и он щедро дарил ей шёлковые бальные платья, жемчужные ожерелья и алмазные кольца, и она, слегка приседая, благодарила с весёлой торжественностью:

   — Вы неслыханно щедры, мой повелитель! Вы что же, индийский набоб? Вы император Китая? Вы Ротшильд? Вы кто?

Он смеялся:

   — Я Достоевский.

Наконец они вышли к собору. Собор был из красного камня. Пространный фасад сторожили высокие башни.

Они нерешительно помялись у входа, опасаясь, не сдерут ли за вход десять франков, по опыту зная, что в Европе дерут абсолютно за всё, и смущённо вошли, готовые к бегству, во имя сохранности тощего кошелька.

Перед ними открылся огромный зал из серого мрамора, с высокими мраморными простыми колоннами. Сквозь высокие витражи проникал слабый сумрачный свет. В сплошную массу сливались вытертые от времени дубовые стулья. Вместо алтаря далеко впереди одиноко стоял обнажённый мраморный стол проповедника.

Ей нравилось всё, особенно эта суровая протестантская простота и весёлые, даже во время дождя, витражи. Она с восхищением повторяла:

   — Какое чудо! Прелесть какая!