Игра. Достоевский

Фёдор Михайлович подошёл очень близко к этой картине, долго разглядывал, переступая с места на место, и разочарованно процедил:

   — Славны бубны за горами...

Угадав, что он не согласен с той оценкой этой картины, которую знал по книгам или слышал от кого-то в России, она осторожно спросила:

   — Может быть, неудачная копия?

Он спокойно ответил:

   — Я знаю смерть. Нет, она не такая.

Заплатив женщине франк, они отдохнули под деревьями тихого кладбища. Дождь в самом деле прошёл, под старыми клёнами было мрачно и сыро, с листьев медленно, редко, со стуком падали тяжёлые капли.

Они прошли молчаливо к Музею. Дверь Музея была заперта, им пришлось позвонить. Им довольно скоро открыл приветливый толстый смотритель с белым мучнистым лицом и вежливо взял её зонтик.

Они поднялись почти равнодушно наверх, не обнаруживая по пути ничего интересного, ни он, ни она. Поглядывая мимоходом на развешанные рисунки и копии, они шептались о своих пустяках.

Им отперли ещё одну дверь. Они ступили несколько безразличных шагов и вдруг оба застыли, один от изумления, другая от ужаса.

В узком невысоком простенке висела одиноко картина, неширокая, длинная. На тёмном фоне, тревожном и мрачном, вытянувшись, застыв, лежал обнажённый измученный труп. Длинные липкие волосы торчком лежали назад. Колом глядела вверх борода. Стеклянным мертвенным блеском мерцал полуприкрытый закатившийся глаз. Кровоподтёки и синяки покрывали мёртвое восковое лицо. Нос, подбородок и рот посинели. Кости и рёбра торчали наружу. Безжизненные синие руки и ноги распухли от ран. Тело мертвеца начинало уже разлагаться.

Фёдор Михайлович стоял неподвижно, глядя заворожённо, остановившимся взглядом на этот затлевший, на этот загнивший, на этот явным образом разлагавшийся труп. И протестовал он безоговорочно всем своим существом, и дивился, и до крови было больно, обидно, бессильно ему.

Отшатнувшись, Аня прошелестела одними губами:

   — Что это?

Замешкавшись, не тотчас осмыслив этот вопрос, он бесцветно, почти тоже беззвучно сказал:

   — Это — «Мёртвый Христос»...

У неё вырвалось отчаянно, хрипло:

   — Это гадость!

Он уронил, не двинувшись, не повернув головы:

   — Это Гольбейн...

Она негодующим голосом начала:

   — Отвратительно, гадко...

Он попросил:

   — Погоди...

Глядя с испуганным недоумением, нетерпеливо и беспомощно вертя головой, схватив за руку, она тянула его:

   — Пойдём отсюда, пойдём, Федя, милый, лучше посмотрим другое!

Стрельчатое окно, пробитое в слишком толстой средневековой стене, едва пропускало пасмурный свет дождливого дня, и он, почти грубо выдернув руку, близоруко щуря глаза, взобрался на стул, чтобы рассмотреть поближе жуткую эту картину, не пропустить ничего и, главное, главное, понять мысль Гольбейна, понять Христа и себя.

Аня, бледная, умоляла его:

   — Федя, Федя, тебе дадут штраф, нам же нечем платить, они тебя выведут, ты оскорбишься, будет скандал, невозможный скандал!

Не обернувшись, он бросил ей повелительно сверху, теребя жидкую бороду, раздувая ноздри короткого носа:

   — Поди погуляй в другом зале.

Она тотчас ринулась без оглядки, отчаянно, страдальчески, жалко вся подавшись вперёд, прижимая к груди свою сумочку, а он всё стоял, стоял пять минут, десять, пятнадцать, может быть, полчаса, но ясно не разбирал, почти ничего не видел в себе. Вздыбленные, разворошённые чувства и неуловимые быстрые мысли сплавлялись в один горячий звенящий клубок и кружили, кружили его до того, что секундами, мигами терялось сознание, но он тотчас опоминался, явственно различал лишь тоску и смятение, и страшный намечался вопрос, требуя немедленный точный бесповоротный ответ, а что это был за вопрос, зачем и о чём? Он чувствовал только, что у него отрезают надежду и он словно жить не хотел.

Аня вдруг воротилась. С недоумением и опаской она снизу разглядывала его, рука нервно теребила перчатку, а голос по-детски срывался, мелко дрожа:

   — Федя, там у них есть ещё... это, знаешь... «Морской вид (Саддама»... превосходная вещь... я такой ещё не видала... Мне, ты слышишь, позволили смотреть её в трубку...

Он очнулся и неловко спустился со стула, чуть не упав.

Она испугалась:

   — Федя, милый, что с тобой, на тебе же лица нет!

Он весь застыл, с немым воплем остановились глаза.

Она осторожно, опасливо взяла его под руку и бережно увела в другой зал. Она, как больного ребёнка, усадила его на скамью и стояла, согнувшись над ним, отчаянно глядя в глаза.

Он вдруг понял её и едва прошептал:

   — Не бойся, это не то...

Она поспешно спросила:

   — Лучше тебе?

Он безмысленно подтвердил:

   — Да, Анечка, да... спасибо тебе...