Игра. Достоевский

Пока он так размышлял, Тургенев большими шагами, почти не хромая, вернулся к письменному столу, торопливо раскидал письма и вырезки из газет, выхватил удлинённый листок голубой глянцевитой бумаги и взволнованно продолжал, опять изменившимся, каким-то суховатым, наставительным голосом:

   — Вот, извольте судить, он пишет, мне: «Милостивый государь Иван Сергеевич! До получения вашего письма я думал...», ну, это следует пропустить, а вот... вот... главное, кажется, здесь: «При всём том «Дым» меня решительно не удовлетворяет. Он представляется мне странным и зловещим комментарием к «Отцам и детям». У меня шевелится вопрос вроде знаменитого вопроса: «Каин, где брат твой Авель?» — мне хочется спросить вас: Иван Сергеевич, куда вы девали Базарова? Вы смотрите на вопросы русской жизни глазами Литвинова, вы подводите итоги с его точки зрения, вы его делаете центром и героем романа, а ведь Литвинов — это тот самый друг Аркадий Николаевич, которого Базаров безуспешно просил не говорить красиво. Чтобы осмотреться и ориентироваться, вы становитесь на эту низкую и рыхлую муравьиную кочку, между тем как в вашем распоряжении находится настоящая каланча, которую вы же сами открыли и описали. Что же сделалось с этою каланчой? Куда она девалась? Почему её нет, по крайней мере, в числе тех предметов, которые вы описываете с высоты муравьиной кочки? Неужели же вы думаете, что первый и последний Базаров действительно умер в 1859 году от пореза пальца? Или неужели же он с 1859 года успел переродиться в Биндасова? Если же он жив и здоров и остаётся самим собою, в чём не может быть никакого сомнения, то каким же образом это случилось, что вы его не заметили? Ведь это значит не заметить слона, и не заметить его не при первом, а при втором посещении кунсткамеры, что оказывается уже совершенно неправдоподобным. А если вы его заметили и умышленно устранили его при подведении итогов, то, разумеется, вы сами, преднамеренно, отняли у этих итогов всякое серьёзное значение...»

Что ж это, в самом деле, такое? Неужели одно желание порисоваться собой, этим далеко не убийственным, а даже в некотором отношении лестным отзывом, и в особенности, в этом уж сомневаться нельзя, своей близостью к этому поколению молодых нигилистов: вот, мол, гляди, они и меня бьют, как и тебя, но меня, как ни бьют, а всё-таки признают за своего, тоже за либерала и прочее, неужели только это и говорит?

Порывисто, громко вздохнув, растерянно оглядев ещё раз прочитанное письмо, Тургенев чуть не со слезами спросил:

   — Каково? Как он мог не понять ничего?

Вот именно: «он» — этак почтительно и высоко, и от этого ему вдруг показалось, что он всё угадал, и давно угадал, без ошибки.

Он ещё раз удивлённо и пристально взглянул на Тургенева.

Эта дрожащая протянутая рука, этот растерянный ищущий взгляд, этот странный, не то осевший, не то умоляющий голос...

Неужели во всём этом, то есть во всём существе, так-таки одно оскорблённое самолюбие? Неужели только в этом гаденьком чувстве кроются все причины этого беспокойства, этих переживаний, до забвения даже болезни, даже своей хромоты, если только и сама хромота не придумана для тонкой игры, как эта чёртова кофта, которая снова так картинно топорщится на сгорбленной, поникшей спине? Неужели только из одного оскорблённого самолюбия этот умный, глубоко образованный человек в который раз перебирает и перечитывает эти бумажки?

Нет, это было непостижимо, хоть и очень похоже на правду, но он всё-таки никак не мог согласиться на это и жадно искал каких-то деталей, какой-то особенной живой интонации или натурального жеста, которые бы могли подтвердить или лучше бы опровергнуть внезапную эту догадку, зачем думать нехорошо, он был всё-таки лучшего мнения, лучшего, даже и без любви.

Сложив аккуратно письмо, изредка похлопывая им по ладони, Тургенев с недоумением, высоко вздёрнув брови, торопливо оправдывался:

   — Мне и в голову не приходило подвести какой-то итог, то есть сказать последнее слово. И разве я смотрю на Россию глазами Литвинова? И разве Литвинов так уж похож на Аркадия? Как он смог спутать его за Потугина? Пропали мои труды даром, если не чувствуется в этом Потугине глухой и неугасимый огонь убеждения[32]. Как же так?