Игра Джеральда

Джесси забилась в продолжительной истерике. Рыдая, она умоляла пугающую фигуру, безучастно стоявшую в углу спальни; она оставалась в сознании, но иногда в нем наступали провалы, припасенные для тех, чей ужас стал настолько сильным, что становился похожим на экстаз. Джесси слышала, как просила фигуру хриплым, рыдающим голосом (пожалуйста, пожалуйста, о пожалуйста) освободить ее от наручников, а потом падала в черную пустоту. Джесси знала, что ее губы продолжали шевелиться, потому что она могла чувствовать это. Она также могла слышать звуки, вырывающиеся изо рта, но, пока она пребывала в этих провалах, звуки составлялись не в слова, а всего лишь в бессвязные потоки звуков. Она также могла слышать завывание ветра и лай собаки, сознавая, но не зная, слыша, но не понимая, теряя и растворяя все в паническом ужасе перед этой почти не видимой бесформенной фигурой ужасного посетителя, непрошеного гостя. Она не могла прервать созерцание его плоской, бесформенной головы, его белых щек, его сутулых плеч… но чаще всего ее взгляд обращался к его рукам: этим свисающим рукам с длинными пальцами, которые заканчивались намного ниже, чем положено было любым нормальным рукам. Неизвестно, сколько времени провела она в пустых провалах сознания («двенадцать, двенадцать, двенадцать», — докладывали часы; отсюда нечего ждать помощи), а потом немного пришла в себя, попробовала упорядочить мысли вместо бесконечного чередования бессвязных образов, услышала, что ее губы произносят слова, а не просто издают бессмысленные звуки. Но она намного продвинулась вперед, пока пребывала в зияющей пустоте; теперь ее слова не имели ничего общего с наручниками или ключами на шифоньере. Вместо этого Джесси услышала тоненький, визгливый шепот женщины, уставшей вымаливать ответ… любой ответ.

— Кто ты? — всхлипывала она. — Человек? Дьявол? Ради Бога, кто ты?

Завывал ветер.

Хлопала дверь.

Лицо фигуры перед ней, казалось, изменялось… казалось, что оно расплывается в ухмылке. Было что-то ужасно знакомое в этой ухмылке, и Джесси почувствовала, что сердцевина ее здравомыслия, которое отражало эти нападения с завидным упорством до данного момента, начала расшатываться.

— Папа, — прошептала она. — Папа, это ты?

«Не будь такой глупой! — крикнула Хозяюшка, но Джесси теперь чувствовала, что даже этот всегда ровный голос близок к истерике. — Не дурачься, Джесси! Твой отец умер еще в 1980 году!»

Вместо того, чтобы помочь, это только ухудшило ситуацию. Намного ухудшило. Том Махо был погребен в семейном склепе в Фалмауте, а это было не далее чем в ста милях отсюда. Пылающий, объятый страхом ум Джесси настаивал, что эта сгорбленная фигура в истлевшей одежде и башмаках, покрытых серо-зеленой плесенью, пробиралась по полям, залитым лунным сиянием, спешила, продираясь сквозь лесную чащу, кралась между строениями пригородных коттеджей; она видела игру его истлевших мускулов, когда он приближался к ней, опуская руки, пока они не коснулись колен. Это был ее отец. Это был тот человек, который сажал ее на плечи, когда ей было три года, который успокаивал ее, когда в цирке клоун испугал ее до слез, который рассказывал сказки перед сном, пока ей не исполнилось восемь лет — она уже достаточно взрослая, сказал тогда он, чтобы самой читать их. Ее отец, который самолично закоптил стеклышки в день солнечного затмения и держал ее в своих объятиях, пока не подошло время полного затмения, ее отец, сказавший: «Ни о чем не беспокойся… не беспокойся и не оглядывайся». Но тогда она подумала, что, возможно, он был обеспокоен, потому что голос его дрожал и вовсе не был похож на его обычный голос.

В углу ухмылка этого нечто, казалось, стала еще шире, и неожиданно комната наполнилась тем запахом, тем слабым полуметаллическим, полуорганическим запахом, напомнившим ей устриц в сметане и то, как пахнет рука, если сжать ею целую пригоршню монет, то, как пахнет воздух перед грозой.

— Папа, это ты? — спросила Джесси туманный предмет в углу; откуда-то раздался отдаленный крик гагары. Джесси почувствовала, как слезы медленно катятся по ее лицу.

Сейчас происходило что-то чрезвычайно странное, настолько необычное, чего Джесси никогда в жизни не могла ожидать. Когда в ней стала расти уверенность, что это именно ее отец, что именно Том Махо, умерший двенадцать лет назад, стоит в углу, ужас начал покидать ее. Подогнутые ранее ноги вытянулись и раскинулись в стороны. Пока она делала это, перед ней предстал фрагмент ее сна — Джесси увидела надпись на груди, сделанную помадой цвета перечной мяты: «ПАПИНА ДОЧКА».