Игра Эндера. Глашатай Мертвых

— Мы не причиним вреда свинкам, — сказал он, — и даже не назовем это убийством. Мы не знаем, что такого сделал отец, что могло спровоцировать его смерть, я пойму это позже; действительно важно, что они сделали то, что им, несомненно, казалось правильным. Мы здесь чужие, мы, несомненно, нарушили какое-то табу, какой-то закон — но отец всегда был готов к этому; он всегда знал, что такое возможно. Скажите им, что он умер с честью солдата на поле брани, капитана на корабле, он умер, делая свое дело.

«О Либо, молчаливый мальчик. Ты обнаружил в себе такое красноречие, что теперь ты не можешь быть просто мальчиком». Новинья почувствовала, что ее скорбь удвоилась. Ей надо отвести свой взгляд от Либо, посмотреть куда-нибудь…

Куда бы она ни посмотрела, везде встречала взгляд только одного человека, не смотревшего на Либо. Мужчина был очень высок, но очень молод — моложе нее, поняла она, так как знала его: он учился классом позже. Она как-то выступила против доны Кристы, защищая его. Маркос Рибейра — таково было его имя, но все звали его Маркао из-за его размеров. «Большой и тупой», — говорили они, обзывая его просто «Као» — пес. Она видела темный гнев в его глазах, и однажды она была свидетелем того, как он, раздраженный сверх меры, взорвался и ударил одного из своих мучителей. Его жертва больше года ходила с гипсом на плече.

Конечно, они обвинили Маркао в том, что он сделал это без всякого повода, — таким образом мучители всех времен сваливали все на жертву, особенно если та сопротивлялась. Но Новинья не принадлежала к группе детей — она была так же изолирована, как и Маркао, хотя и не столь беспомощна. Поэтому никакое чувство корпоративности не могло удержать ее от того, чтобы сказать правду. Она считала это частью ее подготовки к тому, чтобы Говорить за свинок. Маркао сам по себе ничего не значил для нее. Ей никогда не приходило в голову, что этот случай может иметь значение для него, что он может запомнить ее как человека, который в кои-то веки заступился за него в его постоянной войне с другими детьми. Она и не видела его, и не думала о нем все эти годы с тех пор, как стала ксенобиологом.

Теперь он был здесь, забрызганный грязью, с лицом более чем обычно грубым, с настойчивым взглядом, с мокрыми волосами, облепившими лицо и уши. Куда же он смотрит? Его глаза смотрели только на нее, даже при том, что она бессмысленно уставилась на него. «Почему ты смотришь на меня?» — безмолвно спросила она. «Потому что я голоден», — ответили его глаза. Но нет, нет, это был ее страх, видение свинок-убийц. «Маркао никто мне, и независимо от того, что он думает, я никто ему».

Вдруг на миг у нее наступило прозрение. Ее поступок по защите Маркао для него значил одно, а для нее — нечто другое; ощущения были настолько различными, что не могли относиться к одному и тому же событию. Ее мозг связал это с убийством свинками Пипо, и эта мысль показалась ей очень важной, очень близкой к разгадке случившегося, но потом мысль ушла под напором разговоров и активности епископа, уведшего мужчин на кладбище. Здесь не использовали гробов, так как рубить деревья было запрещено, чтобы не тревожить свинок. Поэтому тело Пипо надлежало похоронить сразу, хотя отпевание должно было состояться не раньше чем завтра, а то и позже; многие хотели прийти на погребальную мессу ксенолога. Маркао и другие мужчины ушли в бурю, оставляя Либо и Новинью общаться с людьми, полагавшими своим неотложным делом следить за последствиями смерти Пипо. Самодовольные незнакомцы ходили взад-вперед, принимая решения, которых Новинья не понимала, а Либо не замечал.

Так продолжалось до тех пор, пока здесь не появился Арбитр. Он стоял около Либо, держа руку на его плече.

— Ты, конечно, останешься у нас, — сказал он, — по крайней мере сегодня.

«Почему у вас в доме? — подумала Новинья. — Вы нам никто, мы никогда не имели дела с вами. Кто вы такой, чтобы решать? Не означает ли смерть Пипо то, что мы вдруг стали маленькими детьми, не способными решать что-либо?».

— Я останусь со своей матерью, — сказал Либо.

Арбитр с удивлением взглянул на него — простая мысль о ребенке, противящемся его воле, очевидно, совершенно не соответствовала его опыту. Новинья знала, что это, конечно, не так. Его дочь, Клеопатра, бывшая на несколько лет моложе ее, изрядно постаралась, чтобы заработать свое прозвище «Бруксинья» — маленькая ведьма. Поэтому мог ли он не знать, что у детей есть своя голова на плечах и что они сопротивляются дрессировке.

Но его удивление было вызвано вовсе не тем, что предполагала Новинья.

— Я думал, ты понимаешь, что твоя мать тоже на время останется с моей семьей, — сказал Арбитр. — Эти события, несомненно, расстроили ее, и ей не следует сейчас заботиться о домашних делах или быть в доме, напоминающем о том, кого теперь с ней нет. Она у нас, и твои братья и сестры, конечно, и им нужен ты. Твой старший брат Жоао сейчас с ними, безусловно, но у него жена и ребенок, поэтому ты — единственный, на кого они могут положиться.