Игра Герцога

— Значит так, туда — это к вокзалу! — сказал Евтихий, и указал на спящую аллею, где горели ряды круглых фонарей. Вдоль дорожки шёл молодой человек во фраке и цилиндре с обитым медью по бокам саквояжем. О чём-то спросил стоящего на раскладной лесенке фонарщика, тот указал рукой, а Фока застонал от перегрева.

Нестерпимо хотелось сбросить всю одежду, кинуть Евтихию чехол с ружьём, а заодно и лисью шапку, и голышом нырнуть и изваляться в большом сугробе, который намели дворники. Он уже представлял, как ему станет легче, а к ночному небу поднимутся клубы пара. Кровь, казалось, уже закипала, и мысль стучала в висках — этот молодой человек в цилиндре точно имеет прямое отношение к его миссии, но какое? Опять чутьё стало выдавать подлые, такие неуместные сейчас шутки, словно оно окончательно сбилось и ушло в лихой сумасшедший пляс.

— Кто же ты такой, кем будешь на моём пути — другом, или врагом? — прохрипел Фока, и Евтихий, услышав его, сбавил ход. Обернувшись, он увидел, как сильно от него отстал попутчик, и вернулся, шурша полами одежды.

— Что стоим! Вон! Вон конец наш! — едва удержал он крик, видя, как по мостовой мчится полицейская подвода. Прятаться было поздно, и Евтихий в отчаянии закрыл собой Зверолова.

Сани мчались на приличной скорости, и один из полицейских бросил на них взгляд. Вот сейчас, думал Евтихий, он крикнет, отдав приказ остановиться. И всё… Но тот проводил их тревожным взглядом — видимо, мысли были далеко. Вероятно, полицейский думал о пожаре, к которому спешил, а когда в его голове всплыло, что именно такого, как один из этих прохожих — в старомодном охотничьем облачении — следует задержать, было уже поздно.

«Надоело всё, хватит с меня на эту ночь!» — подумал, вероятнее всего, этот полицейский, и Фока сумел уловить обрывок этой мысли:

— Ничего, и на этот раз повезло, — еле слышно промычал он.

— Больше такой удачи не жди! — резко ответил дьякон. — Ведь попадёмся же!

Он посмотрел на Фоку, и удивился — тот будто пульсировал, то исчезая, про появляясь вновь, словно горящий фитилёк на ветру.

Зверолов сделал шаг, но колено подкосилось, и он упал на снег, а расписной чехол съехал вниз. Евтихий подставил плечо, и, подхватив охотника, повёл его, словно раненого.

Понимая, что далеко так не уйдут, Евтихий бегло осмотрелся. Они кое-как дотянули до парадного, освящённого двумя фонарями входа в трактирчик «Щи да каша», у которого стояло несколько запряжённых саней. Долго не раздумывая, дьякон подвёл и помог Фоке перекинуть ноги в одни из них, а сам, скинув попону с дремлющей лошади, прыгнул на облучок. Он не успел тронуться, как двери распахнулись, в нос ударил запах жареного лука и кислой капусты, а на порог выбежал разъярённый ямщик с огурцом во рту. Выплюнув его под ноги лошади, крикнул:

— Это чего такое ты, поповская душа, удумал-то? Красть! Да я тебя, стерва! — но, поскользнувшись, упал, и сани проехали рядом, едва не раздавив ему пальцы.

— Иееех! — Евтихий гнал, и они быстро покинули центр Лихоозёрска, сани заносило на поворотах так, что те мчались порой на одном, похожем на длинную лыжню полозе, едва не опрокидываясь. Скоро замелькали спящие, с тёмными окнами домики окраины, а впереди показалась тёмная снежная голубизна полей.

— Потерпи немного, братец, ты потерпи! Прорвёмся, не думай ни о чём! — выкрывал дьяк, и клубы пара шли изо рта, а на жидкой бородёнке повисли длинные сосульки. Он и не думал, почему это вдруг обратился к Фоке так — ведь какие-то часы назад дрожал перед ним и молился поскорее избавиться. А теперь они были в связке, как самые родные на всём белом свете люди. Дьякон при этом и понимал, что уже разрушил свою прежнюю жизнь, и возврата к прошлому нет. Увести вот так сани с лошадью ему, человеку духовного звания, неслыханное для их мест преступление! Что же теперь будет?..

'А ничего! Хорошо будет! Наконец-то! — думал он, с радостью отмечая, что зовут его Евтихий, и он — сын Никитины, потомок самого Геласия! Эту фразу не раз слышал с самого детства, но никогда не понимал, что же она значит. А теперь вот понял сполна. И был рад этому!

Он обернулся. Фока Зверолов трясся, полулежа и смотрел, не моргая, на бескрайнее зимнее небо, полное звёзд. Над ними пролетали кометы, взрывались белые ледяные искры и, кажется, звучала неведомая глубокая песня.

— Гони, гони давай, братец Евтиха! — выдавил наконец, пьянея от тряски. — До лесной сторонки меня домчи, милый, а там уж я изваляюсь в чистом снежочке, и буду, как новый! К Апе-травнице пойду, и обя-обя-обязательно разыщу её! — он облизнул сухие потрескавшиеся губы. — Только бы успеть!

* * *

— Эй, Дубровин, харя раскольничья! Ты зачем мой завод подпалил, а? — стоя на балконе, слушал срывающийся на визг голос Авиналий Нилович. Он всё ещё не мог поверить и угадать в человеке с револьвером, что пришёл к нему под окна с группой вооружённых бородатых мужиков, старого знакомого Каргапольского. Решительность, злоба, отчаяние, — ведь это всё мимо этого глуповатого толстяка-винозаводчика.