Игра Герцога

Она не была последней, кого тот отправил в мир иной по хронологии страшного времени — по злому умыслу создателей Игры оставили её почти у самого края. Да и смерть её отличалась, с ней вышло совсем иначе, как с другими. Он ведь… не хотел этого! Получилось само, в гневе.

Подовом стала ревность к драгуну, что имел неосторожность побывать в их краях проездом — и заехал в дом их с визитом вежливости, как это называется. Только визит тот был не единичный, повторяться начал из вечера в вечер под разными благовидными предлогами, и заподозрил Еремей Силуанович — только лишь допустил в сердце подозрение об измене! Но искра эта, попав, словно на сухую ветошь, вспыхнула так, что не нашлось сил управиться с диким всепожирающим пожаром!

Ему хотелось только узнать правду, чуть припугнув супругу! Но, когда кольца сомкнулись на запястьях Авдотьи в подвале, всё пошло… как и всегда.

— Мне нужна была… лишь правда, — подняв глаза и всё также стоя на коленях, произнёс он.

А жена стояла, скрестив обезображенные руки с тёмными кровоподтёками от оков, и плакала. А когда она опустила лицо, и подняла его вновь, то из зеркала взирал уже тот ненавистный усатый драгун!

— Ты-то, гадина, здесь почему! Ведь я! — взвыл барин. Столько сил он потратил, чтобы разыскать его, но не сумел — этот наглец умело замёл следы.

— Я погиб позже, как и положено — на поле брани! — ответил тот, и щёлкнул языком. — Только уж зря ты так — и такую жёнушку! Я же к ней так и не!.. Хотя ты и прав — я имел на то определённое вознамерение…

Еремей Силуанович разнёс сто двенадцатое зеркало…

— Что ж, неплохо, совсем даже и неплохо справились! — присвистнул и беззвучно похлопал лапами Пантелей, перепрыгивая осколки. — Вот только, сударь, кто же после вас убираться здесь будет! В шахтах, знаете ли, баре не живут, прислуги тут нет! Впрочем, мы же ещё и не закончили! Это ещё не всё!

— Как же! Больше не может быть! Не может! — взвыл лихоозёрский хозяин.

— Сто тринадцатая смертушка просто ещё не наступила, но коса уж занесена, и вряд ли Судьбе будет угодно что-то поправить. Хотя, покуда жив человек, не оборвана дорожка, всё может случиться, — он помолчал, взмахнув хвостом и ловко подняв к морде то одну, то другую нижнюю лапу. — И дорожка эта хотя и короткая, маленькая, узенькая, зато — самая чистенькая!

Еремей Силуанович, опустив руки, силился понять, о ком идёт речь, но мысли бились, словно сонные мухи о туловище дохлой коровы, и он никак не мог уловить смысла холодных беспощадных намёков.

— Вы соизволили ныне уехать сюда, надеясь получить горы золотые, а самое главное сокровище ваше… впрочем, ни к чему теперь слова!

И вот перед барином, всё также стоящем на коленях, предстало последнее, сто тринадцатое, самое маленькое запотелое зеркальце. Точно такое, как висело в комнате у дочки — детское, с ажурной ласковой ковкой работы редкого мастерства! Сначала маленькая ладошка протёрла его по ту сторону, и появилось личико.

Еремей Силунович взвыл — лицо дочери, его милейшего, самого дорого и единственного человечка на свете, что дарил лучи света в его беспросветную жизнь, предстало перед ним!

— Аришечка, дочечка, нет!

Она, она смотрела на его, и личико всё было в синяках и кровоподтёках.

— Папочка, где ты? Помоги! — и она протянула ладошки. — Ты не поцеловал меня перед сном, и я побежала искать тебя! Увидела, как ты садишься и уезжаешь на таком большом страшном экипаже! И я!

— Открыла дверь на балконе и бросилась вниз! — добавил за неё, выдохнув с нотками сожаления, Пантелей. — Никто не уследил — все ваши люди, любезный господин, в это время были внизу, ещё не отошли, так сказать, от плотной народной осады вашего крепкого неприступного особняка. Никто и не вспомнил, эх, не подумал даже о девочке! И, в первую руку, вы, барин, не вспомнили! Горы золотые, горы золотые! — фальшиво замурлыкал подобие песенки кот.

Еремей Силуанович поднялся, схватил окровавленными ручищами зеркальце, поднёс к лицу и поцеловал. Оно запотело — то ли от его неровного дыхания, то ли потому, что собиралось явить иное отражение. И оно появилось. Двор, его особняк, ночь, темнота и девочка в атласном платье пытается ползти, но не может, тянет и тонко зовёт на помощь.

Что-то ударило — словно пошатнулись своды старой шахты.

Барин выронил зеркальце, и оно тоже разбилось, как и все остальные. На осколки капали слёзы. Впервые за эти годы плакал он сам.

— Ариша! — ревел он. — Ариша, нет! Помогите, ну что же, помогите же ей кто-нибудь! Ещё ведь не поздно!

Пантелей смотрел на него, вновь обернувшись старым слугою рода Солнцевых-Засекиных. Чуть приподняв нос, он смотрел выше Еремея Силуановича, и в его глазах отражались огоньки — то сияли взволнованные блики лиц зрителей Игры.

— Вы прошли испытание, — выдохнул Пантелей, и ушёл. Шаги удалялись, и хруст осколков, по которым ступали истоптанные ботинки, становился всё тише.

Их сменил новый удар по своду старой шахты. Камни полетели вниз, но Еремей Силуанович не поднимал головы. Слёзы текли и текли, поблёскивая на ажурном обрамлении маленького разбитого зеркальца.

* * *