Игра Герцога

И тут перед взором предстала она — прекрасная рыжая девушка, вспыхнули во мраке, как малахиты, её глаза. Алисафья! Неслыханное ранее чудесное имя! Имя имён! Оно прозвучало в голове, как раскат грома, после которого землю окутывает свежесть летнего предгрозья! От видения тонких черт её лица что-то вмиг поменялось, преобразилось в душе Антона Силуановича! Обернувшись вмиг рыжей лисицей, она пушистыми, но с острыми коготками лапками разогнала чёрных птиц над его опущенной, полной сомнений головой. Прогнала тёмные думы, бессилие и мрак обречённости.

Но от решения своего — как поступить, даже чудесный рыжий всплеск этот не сдвинул его ни на вершок.

— Господа, вы сделали двадцать шагов, стойте! Повернитесь! — скомандовал Вигель, голос друга вырвал молодого барина из оцепенения.

Он подчинился ему, и, развернувшись на каблуках, поднял полные решимости глаза на противника.

* * *

Если бы кто-то из тех, кто прежде знал лихоозёрского барина, всегда похожего на разъярённого медведя, увидел его в эту минуту, то не признал бы в этом стоящем на коленях человеке грозу и хозяина северных краёв. Да чтобы он, не ведающий жалости и сострадания, алчный и утерявший любые достоинства человеческие, пал ниц и рыдал, закрыв лицо красными ручищами? Нет, такой картины не мог представить никто не только из мира живых, но и тем более из мира теней, куда этот изверг свёл столько душ, что число их ведомо лишь благодаря холодному изуверскому подсчёту в «Книге мёртвых».

Огоньки на высоком своде шахты сделались тусклыми, будто и тысячам зрителей стало то ли неловко, то ли скучно наблюдать эту чрезмерно затянувшуюся картину. Пантелей давно ушёл, и почему-то никто не явился ему на смену. Игра словно бы остановилась, или оказалась поставленной на паузу, а может даже окончилась проигрышем для одного из участников, которому до этого, похоже, уже не было никакого дела. Угрюмая тёмная шахта молчала, словно вновь стала прежней — пустой, выстывшей, двумя столетьями как заброшенной.

Еремей Силуанович и сам не знал, сколько времени постоял вот так, словно грешник в пустом лесной часовенке на покаянной молитве. Но затем всё же поднялся с хрустом в коленях, тяжело и угрюмо осмотрелся. Утёрся рукавом, размазав по пунцовой физиономии и рваной бороде кровь, пыль и слёзы. Да, слёзы — они выступили на его глазах впервые, должно быть, со времён младенчества. Повесив плечи, барин вздохнул, и побрёл наугад, не ведая, зачем и куда.

А тишина тем временем сгущалась, мрачнела, её нарушали разве что неизменное покапывание воды и тревожный писк летучих мышей, забившихся по углам от непривычного света огней. Он не обратил внимание, что идёт по становящейся всё уже тёмной штольне уже около четверти часа, и на пути миновал несколько развилок, которые тускло освещались огоньками факелов. Чем глубже уходил лихоозёрских барин, тем меньше их горело по бокам. Его крупный силуэт таял, терялся во тьме.

Наконец, в пульсирующем сумраке он задел носком что-то и повалился вперёд, крепко ударившись лбом. Придя в себя, увидел перед глазами пляшущие искры. Попытался нащупать ладонями пол, и ухватился за холодные рельсы. Видимо, это была какая-то узкоколейка, по которой строители шахты вывозили камни и грунт, или ещё что-то. В любом случае она должна вести куда-то, и, если ещё осталась во всём этом хоть капелька здравого смысла, — то к выходу.

Барин подумал, что ещё сутки не минули с тех пор, как предвкушал, что заимеет это проклятое место, ужасную старинную шахту в собственность! Как бережно держал в руках историческую бумагу, дающую ему право на неё! Теперь же всё обернулось иначе — шахта, пустив его в самое чрево, всецело владела им.

— Да будь же ты проклята со всеми, кто затянул меня сюда! — с трудом поднявшись на локтях, выкрикнул он. Прислушался к далёкому эху голоса, которое тут же вернулось страшным ответом. Кто-то злостно пошатнул своды, и на спину посыпались труха и мелкие камни.

Он поднялся и, помотав головой, снова зашагал вперёд, в тёмную глубину. Поминутно останавливался и нащупывал ногами под собой узкоколейку. Барин как будто шёл по бесконечному кишечнику огромного животного, и чрево шахты словно расширялось, проталкивая его, как пищу, всё дальше и дальше, и Еремей Солнцев-Засекин, безжалостный гроза северных лесов, становился подобным мелкой хлебной крошке.

И вот перед ним появилась очередная — трудно было уже сказать, какая по счёту, развилка. Благодаря одному-единственному факелу он различил, по какому из направлений сворачивают покрытые пылью и ржавичиной рельсы. Когда Еремей Силуанович прошёл ещё сколько-то — по его представлению, не меньше часа, хотя счёт времени он потерял, — то понял, что дальше идти смысла нет. Если повернуться и попробовать снова вернуться к месту, где проходило отвратительное испытание с зеркалами, он при всём желании не сумеет уже его отыскать. Да и сил вернуться не хватит. Ноги налились тяжестью, нестерпимо захотелось просто повалиться и дышать, дышать… Пока и дыхание не остановится вовсе.