Игра как феномен культуры

Обращение к игре и различным игровым приемам прослеживается на протяжении всего романа. Персонажи играют в бильярд, карты, раскладывают пасьянсы. Несколько раз упоминается игра двух девочек, которые по очереди бросают «стеклянный шарик с радужной искрой внутри». В повествовании Германа Карловича лесные участки раскинулись, «точно игральные карты веером», письма эпистолярного романа чередуются «вроде мяча, летающего через сетку туда и обратно», стремление отыскать в «машине памяти», что именно послужило толчком, сравнивается с «игрой, когда прячут предмет».

Характер состязания с Достоевским, точнее с его героем Раскольниковым, приобретает разработанный Германом Карловичем план убийства двойника. Он ерничает по поводу романа «Преступление и наказание» («… это из романа Достоевского «Кровь и слюни». Пардон, «Шульд унд Зюне») и по адресу самого писателя. Разговор с Феликсом напоминает ему «застеночные беседы в бутафорских кабаках имени Достоевского; еще немного, и появится «сударь», даже в квадрате: «сударь-с » знакомый взволнованный говорок: «и уж непременно, непременно», а там и весь мистический гарнир нашего отечественного Пинкертона».

Игра как творчество, как искусство рассматривается Набоковым в романе «Защита Лужина» (1929). Его героем является талантливый шахматист, сжигаемый единственной страстью – шахматами. Чтобы правдиво передать своеобразную атмосферу, царившую во время состязания, Набоков отправился в Париж и провел несколько дней на шахматном турнире, в котором Алехин выиграл звание чемпиона мира у Капабланки и блестяще провел партию с Нимцовичем.

Для Лужина шахматы являются не только средством уйти от квартирного быта, дурацких разговоров о политике, которые он воспринимал «как нечто неизбежное, но совершенно незанимательное», но и призванием, позволяющим полностью раскрыть себя как художника-творца. Шахматная партия Турати и Лужина описана как музыкальная поэма, в которой черные и белые фигурки оживают и начинают действовать, «словно скрипки под сурдинку»: «… нежно запела струна… на этом месте доски, однако, еще не совсем остыл трепет, что-то все еще пыталось оформиться … Но этим звукам не удалось войти в желанное сочетание, – какая-то другая, густая, низкая нота загудела в стороне, и оба игрока, покинув еще дрожавший квадрат, заинтересовались другим краем доски… сразу какая-то музыкальная буря охватила доску, и Лужин упорно в ней искал нужный ему отчетливый маленький звук, чтобы в свою очередь раздуть его в мировую гармонию… и опять – фуриозо». Шахматы для героя – это «подлинная жизнь …, и с гордостью Лужин замечал, как легко ему в этой жизни властвовать, как все в ней слушается его воли и покорно его замыслам».

Набоков отмечал, что игровой момент определяет не только тему, но присутствует и в композиции его произведения. В авторском предисловии к американскому изданию романа он писал, что придал «изображению сада, поездки, обиходных событий подобие тонко-замысловатой игры, а в заключительных главах – настоящей шахматной атаки, разрушающей до основания душевное здоровье … бедного героя». Постепенно стремительные атаки Лужина, его импровизации за доской, восхищавшие болельщиков, сменились точным расчетом, что превращало его в «сухого» игрока: «… чем смелее играло его воображение, чем ярче был вымысел во время тайной работы между турнирами, тем ужасней он чувствовал свое бессилие, когда начиналось состязание, тем боязливее и осмотрительнее он играл».

Мотив шахмат эксцентрически обыгрывается в одночастной кинокомедии советского кинорежиссера Всеволода Илларионовича Пудовкина (1893 – 1953) «Шахматная горячка» (1925, сценарий Н. Шпиковского, главные роли исполняли Владимир Фогель и Анна Земцова). В самых неожиданных местах картины появляются шахматные клетки. Ими украшена мужская и женская одежда персонажей, совершающих невероятные трюки. Фигура ферзя вручается вместо яда покупательнице, готовящейся к самоубийству. В игровой фильм включаются кадры кинохроники международного шахматного турнира, в котором принимает участие Капабланка, «играющий» самого себя. Критик В. Перцов отмечал, что «эта фильма дает ничем не осложненный «смех сквозь смех» (Перцов В. Смех сквозь смех. – «Кино», 1926, 12 янв.).