Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки

Москва должна была быть довольна той военной и военно-политической информацией, которую мы ей доставляли. В то же время данные, которые мы получали от наших советских коллег, были значительно скромнее. Несмотря, однако, на эту диспропорцию, мы никогда не считали себя только помощниками-исполнителями Москвы. В военной и стратегической областях мы с полным сознанием признавали ведущую роль Советского Союза. Тем не менее разочаровывало то, как советские союзники, подобно оккупантам, размещали в ГДР атомные ракеты. Нам было известно, где должны стоять ракеты НАТО. В то же время где и когда в наших лесах будут спрятаны советские ракеты, наши друзья не сообщили ни самому Хонеккеру, ни Мильке. И вполне понятно, почему за несколько недель до ввода советских ракет Мильке сказал мне: “Даже не возникает и вопроса, что мы тратим миллиарды и вырубаем наши леса для стартовых площадок. Ты увидишь, они еще будут договариваться”. Ни он, ни кто-либо другой из государственного руководства не могли воспрепятствовать вырубке просек и полян в лесах и тому, что ракеты под прикрытием темноты ввозили замаскированными под лесовозы.

В сущности, мы, немцы, в качестве статистов принимали участие в военных играх супердержав. Я так никогда и не узнал, были ли планы относительно упреждения предполагаемого нападения противника с нашей стороны. Во всяком случае, кремлевское руководство нас в такие планы не посвятило бы. Ядерные стратеги обеих сторон, конечно, знали, что от Германии, даже при ограниченной атомной войне, осталось бы лишь поле, усеянное радиоактивными развалинами.

В то лето 1980 года, когда призрак 1914 года бродил по Европе, а моя служба мобилизовывала все свои возможности на Западе, чтобы своевременно узнать о предполагаемой опасности, за нашей спиной в Польше возникала новая угроза. Усиление забастовочного движения, которое в июле и августе привело к образованию профобъединения “Солидарность”, имело очевидные экономические причины: произвольные повышения цен на продукты переполнили чашу терпения рабочих.

21 августа 1980 г., в 12-ю годовщину вступления государств Варшавского договора в Чехословакию, Мильке вызвал меня на совещание по вопросу о положении в Польше. По сравнению с 1968 годом существовало принципиальное различие: тогда интервенция была реакцией на политику руководства в Праге во главе с Александром Дубчеком, в Польше же движение исходило снизу. Руководство в Варшаве стремилось успокоить своих союзников. В полученной министром информации из Варшавы было заявлено, что правящая Польская объединенная рабочая партия мобилизовала своих членов и контролирует положение. Мильке сомневался, что политическое руководство сможет сдержать “контрреволюцию”. После совещания с Хонеккером в конце августа он предложил мне, чтобы я, используя свои хорошие связи, сам на месте оценил обстановку.

Я согласовал сроки с моим старым знакомым Франчишеком Шляхчичем, который при Тереке стал вторым человеком в ПОРП, с Мирославом Милевским, заместителем министра внутренних дел, и с моим коллегой Яном Словиковским, руководителем польской разведки. В самолете я еще раз просмотрел короткое резюме информаций о Польше западногерманской разведки и МИДа. По сообщениям одного из наших лучших агентов в Бонне, руководство СДПГ хотело знать, действительно ли от западногерманской разведки и окружения Франца-Йозефа Штрауса исходит инициатива срыва переговоров забастовочного комитета с польским правительством и для этой цели якобы выделено 400 тыс. марок.

Не имеет смысла подробно воспроизводить мои заметки о разговорах с польскими друзьями. В них не содержится ничего, кроме смеси беспомощности, попыток умиротворения, критики собственного руководства и высокомерной недооценки интеллектуальных вождей оппозиции. Лех Валенса оценивался как фигура, управляемая извне, едва ли не чудак, которого не надо принимать всерьез. В этой оторванной от реальности позиции моих польских собеседников мало что изменилось до декабря следующего года, когда в Польше было введено военное положение.

Уже во время моей поездки в августе 1980 года эта оторванность от реальной действительности сказалась в том, что министр внутренних дел буквально через двадцать четыре часа задудел в другую дудочку. Мне заявили, что из двадцати одного требования гданьских рабочих двадцать можно принять, однако ни в коем случае не требование свободных независимых профсоюзов: легализация оппозиции недопустима. Едва я возвратился в Берлин и подготовил свой доклад, как получил сообщение из Варшавы, что ЦК ПОРП принял все требования забастовочного комитета. Таким образом, я мог и не ездить в Польшу.

В этой пробе сил “Солидарности” против государственного аппарата и партии она совершила прорыв. Границы власти четко обозначились. Запад колебался между ликованием по поводу первых успехов на пути к либерализации и опасением, что польское государство проявит слабость, которая побудит членов Варшавского договора к интервенции. “Пражская весна” со всеми ее последствиями еще была свежа в памяти.