Читаем Игра Престолов: прочтение смыслов. Историки и психологи исследуют мир Джорджа Мартина полностью

Е.В.: На самом деле ведь смотрите, что получается. Из какого понимания этики вообще мы всё время исходим в этом разговоре? Сказать «этика» - это всё равно что сказать «поэтика». Поэтик очень много, и пониманий, что такое поэтика, тоже очень много. То есть я думаю, что можем попробовать реконструировать не то, что хотел Мартин, а то, что у него в итоге вышло - в плане того, как он концептуализирует само понятие этики. И в этом смысле мы можем сказать, что он её просто упразднил. То есть мы можем, конечно, кому-то сочувствовать, да, мы можем комуто, наоборот, не сочувствовать, но от этого никому ни холодно ни жарко, кроме нас самих, которые сочувствуют или не сочувствуют. Соответственно, внутри, и это уже все заметили, просто меняется литературная антропология, к которой мы все привыкли. Обычная литературная, так сказать, антропология в персонаже заключается в том, что персонаж как-то ориентирован относительно ценностной шкалы, которая определёнными маркерами создаётся внутри текста. Соответственно, даже если мы имеем мир полифонический, как, например, у Достоевского, то всё равно ситуация целостности шкалы сохраняется. Что Мартин делает? Он из этого полифонического мира, где у каждого, условно говоря, свои цели, своя правда, взял и убрал вот эту целостную шкалу в любом виде. Соответственно, мы не можем просто говорить о категориях этического относительно целостного мира. И от этого возникает изменение антропологий персонажей, да? Ну вот Серсея. Уж на что гадина просто... Я сейчас говорю не о функциональном аспекте, а вот именно о характеристическом. Когда мы начинаем на неё смотреть, нас просто тошнит.

М.Ш.: Актриса прекрасная

Е.В.: Да, актриса замечательная. Кстати, актёры вообще удивительно пластичны, потому что в этом фильме не могут играть другие. Потом, когда она начинает претерпевать муку, ну мы вообще привыкли, что тот, кто претерпевает муку, вызывает у нас живейшее сочувствие - мы христиане - мы начинаем ей сочувствовать. Она теряет детей, она страдает - и, в общем, мы уже забыли и простили ей карму. То же самое с Джейме. Джейме - он вообще очень неоднозначный. Актёр, который его играет, в известном фанатском видео как раз и поёт про эту историю, что вот я был такой плохой, но потом я претерпел муку и стал хороший. Этот мир удивительно этически пластичен. Мы не можем разбирать его в привычных этических категориях: тут возникает новый тип этики, который возможен и функционален.

Р.Т.: Я с Евгенией не соглашусь. Насчёт пластичности - абсолютно согласен, но есть чёткий, стабильный и абсолютно этический стержень. И вот его представляет Варне. Этот стержень - государство. Кто он, Варне? Он раб, он ученик колдуна, он актёр во всех стадиях его карьеры. Его физиология очищена: у него нет вот этих страстей, которым почти все другие персонажи подвержены. Но его приоритет, и он говорит это прямым текстом, - это сохранение государства.

В.Б.: На всю эту игру есть только одна группа людей, занятых делом. Это Ночной дозор.

Е.В.: Правильно.

В.Б.: Они не борются за власть, они не устраивают какие-то свары. У них есть занятие, полезное для всех. И поэтому достаточно просто и этически ориентироваться на этих людей в чёрном - потому что они в какой-то степени вне игры. Они выведены за скобки, и они нужны всем. И поэтому, видимо, спаситель выведен именно оттуда. Если можно его считать спасителем.

А.М.: Да, Ричард.

Р.Т.: Это очень меткое замечание: я полагаю, что человек в чёрном - это что-то вроде статуса. Тем не менее, среди них тоже есть люди, которые подвержены интригам, амбициям, там тоже есть своя иерархия - маскулинная. А передо мной, когда я думаю об этой мегасаге, всегда предстаёт изможденное лицо известного нам по портретам Томаса Гоббса. То есть тот природный человеческий мир, где люди действительно выгрызают друг другу горло или режут друг друга какими-то примитивными видами оружия. Вот этот мир - он всё время наступает, он всё время угрожает этим государствам, сколь бы они ни были порочными по управляемости или глупыми их правители. Вот поэтому мне кажется, здесь есть какой-то технический критерий, который стабилен.

Перейти на страницу:

Все книги серии История и наука Рунета

Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи
Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

XVIII век – самый загадочный и увлекательный период в истории России. Он раскрывает перед нами любопытнейшие и часто неожиданные страницы той славной эпохи, когда стираются грани между спектаклем и самой жизнью, когда все превращается в большой костюмированный бал с его интригами и дворцовыми тайнами. Прослеживаются судьбы целой плеяды героев былых времен, с именами громкими и совершенно забытыми ныне. При этом даже знакомые персонажи – Петр I, Франц Лефорт, Александр Меншиков, Екатерина I, Анна Иоанновна, Елизавета Петровна, Екатерина II, Иван Шувалов, Павел I – показаны как дерзкие законодатели новой моды и новой формы поведения. Петр Великий пытался ввести европейский образ жизни на русской земле. Но приживался он трудно: все выглядело подчас смешно и нелепо. Курьезные свадебные кортежи, которые везли молодую пару на верную смерть в ледяной дом, празднества, обставленные на шутовской манер, – все это отдавало варварством и жестокостью. Почему так происходило, читайте в книге историка и культуролога Льва Бердникова.

Лев Иосифович Бердников

Культурология
Апокалипсис Средневековья. Иероним Босх, Иван Грозный, Конец Света
Апокалипсис Средневековья. Иероним Босх, Иван Грозный, Конец Света

Эта книга рассказывает о важнейшей, особенно в средневековую эпоху, категории – о Конце света, об ожидании Конца света. Главный герой этой книги, как и основной её образ, – Апокалипсис. Однако что такое Апокалипсис? Как он возник? Каковы его истоки? Почему образ тотального краха стал столь вездесущ и даже привлекателен? Что общего между Откровением Иоанна Богослова, картинами Иеронима Босха и зловещей деятельностью Ивана Грозного? Обращение к трём персонажам, остающимся знаковыми и ныне, позволяет увидеть эволюцию средневековой идеи фикс, одержимости представлением о Конце света. Читатель узнает о том, как Апокалипсис проявлял себя в изобразительном искусстве, архитектуре и непосредственном политическом действе.

Валерия Александровна Косякова , Валерия Косякова

Культурология / Прочее / Изобразительное искусство, фотография

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология