Игра с джокером

Ну, мы, значит, пшенной каши с кофеем навернули — и в Имжи. Как раз вовремя на автобус успели, и в самый срок добрались. К Васильичу в квартиру входим, когда похоронный автобус подали, чтобы в морг за ним ехать, и оттуда на кладбище. Народу, естественно, чуть не битком. Бабы на кухне хлопочут, поминальный стол готовят, Настасья в черной шали в кресле в комнате сидит, Максимка рядом с ней, Валентина в углу сидит, глазами затравленного зверька на всех зыркает. Как я понял, Настасья с Валентиной только сегодня утром вышли из больницы, прямо к похоронам.

— Здравствуйте всем! — говорю. — Здравствуй, Настасья! Вот, прошу знакомиться, моя племянница ко мне приехала, о которой не помню, рассказывал я когда-нибудь или нет.

— Не упомню, вроде, — говорит Настасья. — А впрочем, припоминаю смутно, что ты говорил что-то о двоюродной сестре и её дочери…

Странная штука — человеческая память. Если подсказать кому-нибудь: мол, ты не помнишь, случаем? — обязательно человеку мерещиться начнет, будто он что-то припоминает. Так что явление племянницы удивления не вызвало, и как должное прошло. Разве что, Максимка стал на неё глаза таращить. Я про себя усмехаюсь: таращься не таращься, а эта птица не про тебя!

И едем мы в морг, а оттуда на кладбище. Ничего, что я так, в двух словах, это проговариваю? Мочи нет рассказывать подробно, как вспомню — на душе тяжело становится. И как Васильич в гробу лежал, лицо его, синевато-белое, и еловые венки, красными лентами переплетенные… Так что проскочим, ведь и к сути это отношения не имеет.

На кладбище — мороз лютый. Не спадают морозы, и все тут, давно природа так не гуляла. Траурный марш звучит, все потянулись друг за другом по комку земли на гроб бросить. Тут мы с Букиным и пересеклись.

— Еле вырвался, — говорит, — но не мог последний долг почтения не отдать… А это что за чудо такое?

— А это, — представляю, — Людмила, моя племянница. А вот, Людочка, прошу любить и жаловать, мой благодетель, Букин Владимир Егорович, который мне ни за что ни про что зарплату огромную платит…

— Ну, не говорите так, Михаил Григорьевич! — возражает он, но видно, что ему мои слова очень даже приятны. — Мы все-таки с вами партнеры, не кто-нибудь, и вы свою законную долю имеете от нашего предприятия.

— Да какой я партнер! — возражаю. — Только славным прошлым и могу вам помочь, а вы там за нас двоих крутитесь.

— Славное прошлое — это тоже очень много! — говорит Букин. А сам все на мою «племянницу» глазами зырит. — Вы, наверно, на поминки отправитесь? А то могли бы посидеть, как партнер с партнером… Чтобы ваша милая племянница поняла, какой вы большой человек, и ещё больше вас уважать стала бы…

— Что до меня, — говорю, — то я бы только для приличия на поминках отметился. Вот эти застолья после кладбища… всю жизнь они меня угнетали. Понимаю, что надо с родными покойного товарища посидеть, но лучше уж, как мы в армии делали — по стакану водки у товарища над могилой и боевой салют из всего стрелкового оружия. А то, как на гражданке обставляется, это не по мне… Но, может, Люда хочет на поминках побыть. Ты как?

Она берет меня под руку, и похлопывает по руке.

— Поступай как тебе лучше, дядя Миша. Если тебе слишком тяжело будет на поминках сидеть, то прими приглашение… А куда ты, туда и я.

— Вот и отлично! — говорит Букин. — Так я через часок за вами заеду, буду у подъезда ждать. Заранее велю стол приготовить, у меня дома…

— А может, — говорю я с сомнением, — не у вас дома, а в более официальной обстановке. День такой, что меня поймут, если я по делам к вам поеду, но если к вам домой, на личную гулянку, то это может обиду вызвать.

Он поколебался немного, потом решился, когда ещё раз на мою «племянницу» взглянул.

— Ладно, — говорит, — в профсоюзном доме посидим. Это вас устроит?

— Вполне, — говорю, — если только вам это удобно…

— Удобно, удобно! — заверяет он. — Нам там никто не помешает, а все приличия будут соблюдены.

На том мы и порешили. Букин укатил стол для нас готовить, заранее облизываясь, а мы к похоронному автобусу пошли, который должен был нас вместе с другими назад на квартиру отвезти.

— Вполне тебя понимаю, дед, — шепчет мне она, помогая идти к автобусу. — Честное слово, этому типу я сама с удовольствием шею сверну, за один его масляный взгляд. Ну и мерзость ты себе в партнеры выбрал!

— Ты этого типа не трожь! — отвечаю ей, тоже шепотом. — Он — мой, и я с ним сам разберусь.

Она поглядела на меня, вот так, снисходительно, что ли, и отвечает:

— А говоришь, я дура.

Я хоть и понял, что она имеет в виду, но спорить с ней не стал.

Так вот, посидели мы на поминках, сколько надо, и стали собираться.

— Чего так рано уходишь, Григорьич? — Настасья спрашивает.

— Ты уж прости, — говорю, — устал, да и дела кое-какие есть. Которые нам с племянницей ещё уладить надо. Или, как она говорит, «утрясти».

— Что ж, спасибо тебе, — говорит она. — Отдохни получше, ведь намаялся ты за эти дни. Я квартиру не узнала, как вошла — никаких следов погрома. А как услышала, что ты один все в порядок привел — так вообще ахнула!