Игра с джокером

И я, значит, как барин, даю заказ официанту, тот все записывает, и начинают нас обслуживать по высшему уровню. Девка отменно держится, кивком головы благодарит, ложку и вилку держит так, как в высших кругах принято даже мне это заметно, и при этом, при своей-то вроде равнодушной рожице, наворачивает так, что треск за ушами стоит. Все в себя подбирает, до кусочка. Ну, а как до сладкого дошло, так и показное равнодушие почти пропало, в глазах что-то заблестело. А я приглядываюсь к ней. Так, ничего вроде, девка, только имеется в ней какая-то порча. По тому, как человек ест, это всегда заметно. Особенно как она эти торты наворачивает. Жадность в ней проглядывает нехорошая — жадность девчонки, привыкшей ножкой топать и все получать. Ну, оно понятно, у красоток всегда капризы и упрямство, привыкли, что вокруг них ухажеры вьются и в лепешку для них расшибиться готовы.

А я сижу, водочку потягиваю. Свиная отбивная хорошая была, нежная, но все равно для моего желудка тяжелая, особенно с непривычки. Ничего, думаю, водочка все промоет и отрегулирует.

А она на меня глазом косит и спрашивает:

— Что так смотришь? Давно не видел?

— Да так, — говорю. — изучаю.

Она усмехнулась и следующую ложку торта в рот отправила.

— Много наизучал? — говорит.

— Вроде, неплохая ты девка, — отвечаю. — Вот только порченая.

— Чем же это я, — спрашивает, — порченая?

— Норов в тебе есть, — объясняю. — Вышибить бы его из тебя — цены бы тебе не было.

— Я ж красавица! — смеется она. — А красавица без норова — все равно, что мясо без соли. Разве не так?

— Все так, — говорю. — Но как бы тебе на этом норове не погореть. Чем скромней к себе относишься — тем правильней себя в жизни ставишь.

— За лишним не надо рваться, хочешь сказать?

— Приблизительно так.

— Неужели тебе, дед, никогда красивой жизни не хотелось? Никогда твое скудное существование не надоедало?

— А с чего ему надоедать? Все, что надо, у меня есть, — отвечаю. Хотел бы большую деньгу за хвост уцепить — так мы бы с тобой ещё поглядели, кто лучше стреляет и кто умеет хитрее засады ставить. Но одно дело — за друзей расквитаться, другое дело — смертью торговать, чтобы потом свои телеса баловать. Те, кто баловать себя любит, они в самый неподходящий момент слабину пускают, потому что жалко им очень себя становится. А мне себя жалеть ни к чему. Не знаю, может, воспитан я так, но неловко мне бывает лишний кусок в свой рот тащить, когда вокруг сплошная беда и безобразие.

Она потемнела лицом, ложечку отложила, сигаретку свою раскурила, молчит, думает. Вижу, пальцы напряжены — значит, здорово я по её самолюбию саданул. Но оно, опять-таки, полезно. Чай, даже не в разведку идем, а на дело ещё пострашнее. И мозги у неё должны быть в полном порядке, чтобы она нас обоих под монастырь не подвела.

— А вот тут ты ошибаешься, дед, — говорит она после паузы. — Мне себя нисколько не жалко. И баловаться мне особо не приходится. Иногда через такое приходится проходить, что ты бы мне не позавидовал.

Хотел я ей возразить, что по большому-то счету ей все равно такая жизнь нравится, да ладно, думаю, она девка с заездами, не стоит всю правду, которую я про неё понял, разом ей на голову вываливать.

Только и спросил:

— Через слабое место мужиков достаешь?

— Самое верное, — говорит она. — Да ты не переживай за меня, дед. Все такие, только кто-то лучше прикидывается, кто-то хуже, — и кивает на динамики, откуда песня звучит, что-то про то, что «все бабы стервы». — А я к своей цели иду, и на остальное мне наплевать.

Ничего я ей не сказал, расплатился с официантом, и вышли мы из ресторана. Она меня домой проводила, и на пороге квартиры говорит:

— Жди меня, дед. Мне ещё кой-какие дела утрясти надо, так что вернусь попозже.

— Это когда ж попозже? — спрашиваю.

— Может, совсем поздно. Но обязательно появлюсь.

— Хорошо, — киваю. — Только на рожон не лезь.

Она опять улыбнулась — и ушла, только каблуки её сапожек отстучали. И как-то мне разом грустно стало. Вроде, всего несколько часов знаем друг друга, но от того, что она в ресторане моей племянницей прикидывалась, острее я свое одиночество почувствовал, что никого родных.

Я на всякий случай постель ей приготовил, на кровати, а себе на кушетке в кухне постелил. Телевизор посмотрел, да и задремал. Разбудила она меня в третьем часу ночи.

— Где это ты шлялась, шалава? — спрашиваю у нее, пропуская её в дверь.

— Все нормально, дед, — говорит. — Сейчас мне вздремнуть бы хоть немного. Я ведь вторые сутки без сна. А завтра нам ведь рано вставать, так?

— Так, — говорю. — Похороны на двенадцать назначены, значит, нам желательно часов в восемь из дому выйти, чтобы все без нервотрепки успеть.

— Тогда в полседьмого меня разбуди. А сейчас отбой.