Игра с тенью

— Встаньте на вершине Стерди-Даун, и на две мили вокруг, если только у вас есть глаза, вы увидите знаки почти всех периодов истории нашего острова. — Он поднял железную головку топора и взвесил ее на руке. — Вот, англосаксонская, из могилы какого-то князька. — Не успел я осмотреть эту вещь, как он положил ее на место, подобрал блестящий обломок оранжевой черепицы и уронил его на мою ладонь. — А это римское, из остатков виллы в долине. — Так же быстро он указал на изящную брошку, выгнутую, как раковина улитки. — Бронзовый век. Погребена с дочерью вождя или жрицей, чтобы она явилась в иной мир достаточно нарядной. — Он тыкал пальцем так быстро, что я едва успевал разглядеть одно сокровище, прежде чем он переходил к другому. — Камень из средневекового аббатства, большую часть которого растащили, чтобы построить то дурацкое сооружение наверху. Кремневый наконечник для копья, которым, возможно, убили мамонта.

— Но что тут интересовало Тернера? — спросил я, отчасти чтобы заставить его говорить помедленнее, а отчасти от искреннего удивления: на картинах в Мальборо-хаус был ясно виден интерес художника к мифологическим темам, еще больше — к явлениям природы, но ничего похожего на пристрастие к британской истории я не припоминал.

— Он был человеком из народа, — сказал Гаджен. — Из трудового народа. Я много раз видел, как он останавливался зарисовать рыбака или пастуха — не ради курьеза, не в качестве любопытной фигуры для классической сцены. Его симпатия была вызвана собственным опытом. И он хотел познакомить тех многочисленных британцев, которые никогда не ступят ногой в галерею и не наберут денег на картину, с видами их собственной страны.

— Но все же… — начал я.

— Потому что он тоже, — перебил меня Гаджен (но при этом он кивнул, давая понять, что услышал мое возражение и в свое время на него ответит), — знал, что значило жить в бедности, ходить в тесной обуви, быть продуваемым всеми ветрами, работать изо всех сил целый день и ложиться в постель голодным.

Он помедлил и продолжил уже спокойнее:

— Когда он стоял там, на вершине, в его глазах были слезы. Словно он видел, как они движутся через долины — поколения, которые жили, трудились и умерли здесь. — То ли от волнения, то ли от свежести голос Гаджена охрип, и ему пришлось откашляться, прежде чем продолжить. — Признаюсь, тогда я сам этого не понимал. Я был слишком молод. Теперь легче; чем старше я становлюсь, тем больше чувствую свою близость с теми, кто сделал эти вещи, — тут он оглянулся и кивнул, будто приветствуя группу старых друзей, — пользовался ими и в конце концов умер, а они остались, чтобы я мог их найти.

Он несколько секунд помолчал, а потом (возможно, чтобы взять себя в руки, потому что он чуть не плакал) резко отвернулся и схватил с полки следующую вещь:

— Вот это может вас заинтересовать, мистер Хартрайт.

Сначала я не мог понять, что это, но когда он поднес предмет к свету, я увидел, что это нижняя челюсть какого-то огромного животного, длинная и усеянная острыми зубами, как у крокодила. Она была огромная, и если тело ей соответствовало, то зверь должен был быть раз в пять или шесть больше самого большого крокодила в Зоологическом саду. Признаюсь, когда я взял ее в руки, то невольно ахнул.

— Останки вымершего дракона, — сказал Гаджен с привычным смешком человека, который много раз наблюдал такую реакцию. — Как я понимаю, теперь Оуэн называет это динозавром.

— Оуэн? — переспросил я.

— Уильям. Сэр Уильям, следует сказать. — Судя по интонации, сэр Уильям был последний человек, которому следовало давать рыцарское звание. — Главный хранитель Британского музея. А следовательно, авторитет, на который нужно ссылаться в любых вопросах классификации.

Он мрачно оглядел свою коллекцию, шевеля губами, будто рычащий вулкан, который вот-вот извергнется; я приготовился выслушать длинное перечисление его разногласий с сэром Уильямом. Но он, вспомнив, похоже, свое намерение не говорить ни о чем, кроме Тернера, кивнул на челюстную кость и сказал:

— Во всяком случае, мы с Тернером сами видели, как ее выкапывают из мелового слоя. Он стоял, словно зачарованный, лицо его сияло, как у школьника; а потом он начал быстро рисовать ее вот так, — он показал рукой бурные взмахи, — будто от этого зависела его жизнь. Потом, если я не ошибаюсь, он воплотил ее в одной из своих картин.

— Да, — сказал я. Пока он говорил, перед глазами у меня словно проползло чудовище с полотна «Богиня раздора в саду Гесперид», и я узнал в нем эту тварь так же уверенно, как узнаешь лицо, прежде виденное на фотографиях. — Я это знаю.

— А вот это, — продолжал Гаджен, смеясь, — кисть, оставленная на холме величайшим художником нашего времени.

Он протянул мне потертую деревянную ручку.