Игра в бисер

Во время траура Йозеф Кнехт несколько раз заговаривал со своим другом о закончившейся Игре и обо всём омрачённом празднестве.

– Этот заместитель Бертрам, – сказал как-то Кнехт, – не только вполне прилично довёл свою роль до конца, то есть пытался играть истинного Магистра, но, по моему разумению, совершил и куда большее: он принёс себя в жертву этой Ludus sollemnis как своей самой торжественной и последней официальной обязанности. Вы были жестоки, люто жестоки с ним, у вас имелась возможность спасти праздник и Бертрама, но вы этого не сделали, однако не мне судить, вероятно, у вас были свои причины. Теперь, когда вы настояли на своём и бедняга Бертрам уничтожен, вам следует проявить великодушие. Как только он вернётся, необходимо пойти ему навстречу, дать понять, что вы оценили принесённую им жертву.

Тегуляриус покачал головой.

– Мы её оценили, – сказал он, – и приняли. Но на твою долю выпало счастье быть на сей раз, так сказать, беспристрастным участником Игры, гостем, а потому ты не мог всего заметить. Нет, нет, Йозеф, нам уже не представится возможность проявить какие-нибудь добрые чувства по отношению к Бертраму. Он осознал, что жертва его была необходима, и, думаю, никогда уже не будет пытаться взять её назад.

Только теперь Кнехт понял его и с грустью умолк. Ведь и правда, он пережил эти праздничные дни не как истинный вальдцелец и товарищ, а скорее как гость, и потому только теперь ему открылось, как, собственно, обстояло дело с жертвой Бертрама. До сих пор Бертрам представлялся ему честолюбцем, раздавленным бременем непосильной задачи и отныне вынужденным расстаться со всеми своими честолюбивыми замыслами, забыть, что когда-то был «тенью» Магистра и возглавлял ежегодную торжественную Игру. И только теперь, когда он услыхал слова друга, Кнехт, внезапно онемев, понял: судьи Бертрама осудили его, и он никогда не вернётся. Ему разрешили довести Игру до конца и даже помогали, постольку, поскольку не желали скандала, но сделано это было не для того, чтобы пощадить Бертрама, а ради Вальдцеля.

Сама должность Бертрама требовала завоевания полного доверия не только Магистра – в этом Бертрам вполне преуспел, – но и в не меньшей мере доверия элиты, а его-то достойный сожаления заместитель так и не смог добиться. Соверши он ошибку, иерархия не встала бы на его защиту, как она встала бы на защиту его повелителя. И если былые товарищи его не признали, никакой авторитет уже не в силах его спасти, и эти товарищи, репетиторы, превращаются в его судей. Если они неумолимы, «тени» приходит конец. Так оно и случилось на этот раз. Из своего путешествия в горы Бертрам уже не вернулся. Прошло немного времени, и в Вальдцеле распространился слух, что он сорвался в пропасть и погиб. Больше о нём никто не упоминал.

Тем временем в Селение Игры каждый день наведывались старшие и высшие должностные лица из руководства Ордена и Воспитательной Коллегии; то и дело кого-нибудь из элиты или из чиновников Игры вызывали для беседы, о содержании которых среди той же элиты высказывались самые различные предположения. Не раз вызывали и Йозефа Кнехта.

В первом случае его расспрашивали два представителя руководства Ордена, во втором с ним беседовал Магистр филологии, затем господин Дюбуа, потом ещё два других Магистра. Тегуляриус, которого также неоднократно вызывали, всё время пребывал в каком-то приподнятом настроении и без конца острил по поводу предстоящего конклава, как он это называл. Ещё в дни празднества Йозефу бросилось в глаза, как мало теперь, в отличие от прежних времён, связывало его с элитой, а в эти «предконклавные» дни он ощутил это куда острей. И дело было не только в том, что он, словно чужой, жил в гостевом флигеле, и не в том, что представители Верховной Коллегии обращались с ним как с равным. Сама элита, так называемые репетиторы, не приняли его как равного, в их отношении к нему было что-то от иронической вежливости, во всяком случае, чувствовался какой-то выжидательный холодок; элита отошла от него ещё в те дни, когда его послали в Мариафельс, и это было вполне естественно и даже правильно: кто сделал шаг от свободы к подчинению, от студента к иерархии, того уже не считали товарищем, он был уже на пути к тому, чтобы стать начальством, «бонзой», он уже не принадлежал к элите и должен был знать, что она до поры до времени будет относиться к нему весьма критически. Так бывало со всеми, кто попадал в подобное положение. Но Кнехт-то в ту пору воспринимал этот отход, этот холодок особенно болезненно, прежде всего потому, что осиротевшая и ожидавшая назначения нового Магистра Игры элита сплотилась особенно тесно, заняв оборонительную позицию, и, кроме того, потому, что её решимость и непоколебимость её позиции только что столь сурово проявилась в случае с «тенью» – Бертрамом.

Однажды вечером в дом для гостей прибежал донельзя взволнованный Тегуляриус, разыскал Йозефа, затащил его в какую-то пустую комнату, прикрыл дверь и выпалил: