Игра в бисер

– Йозеф! Йозеф! Бог ты мой, и как это я раньше не догадался! Я должен был это знать, да и нетрудно было догадаться… Нет, я ничего не соображаю и, по совести, не пойму, следует ли мне радоваться… – И он, один из самых осведомлённых жителей Селения Игры, поспешил сообщить: более чем вероятно, даже почти наверняка, Йозефа Кнехта изберут Магистром Игры. Ещё позавчера сняли кандидатуру старшего Архивариуса, которого прочили в наследники Магистра Томаса, из трёх кандидатов элиты, шедших до сих пор впереди, ни одного не поддерживают и не рекомендуют ни Магистры, ни руководство Ордена, а за Кнехта уже высказались два члена руководства и господин Дюбуа, к ним следует добавить веский голос старого Магистра музыки, которого на этих днях, как достоверно известно, лично навестили несколько Магистров. – Йозеф, они сделают тебя Магистром! – воскликнул он ещё раз, и тут же друг зажал ему рот ладонью.

В первое мгновенье Йозеф был, пожалуй, не менее потрясён неожиданным предположением, чем Фриц, – настолько оно представлялось ему немыслимым, но уже в то время, как Тегуляриус сообщал ему о различных слухах, циркулировавших среди адептов Игры о конклаве, Кнехт понял, что предположение друга не лишено основания. Более того, он ощутил нечто похожее на подтверждение в своей собственной груди, у него возникло чувство, будто он давно это знал, даже ждал, настолько это было правильно и естественно. Однако, прикрыв ладонью рот друга, он строго, словно чужой, взглянул на него и, как бы внезапно отодвинувшись от него, как бы уже издали, сказал:

– Не нужно так много говорить, amice, я и знать не хочу этих сплетен! Ступай к своим товарищам!

Тегуляриус, хотя ему и надо было ещё многое сказать, онемел под этим взглядом: на него глядел новый, ещё неведомый ему человек; побледнев, он пошёл прочь. Позднее он рассказывал, что в ту минуту он воспринял удивительную невозмутимость и холодность Кнехта как пощёчину, как оскорбление, как предательство их прежней дружбы и близости, как решительно ничем не объяснимое предвосхищение и подчёркивание Кнехтом своего будущего верховного сана. Только уже по дороге – а шёл он поистине как побитый – ему открылся весь смысл этого незабываемого взгляда, этого далёкого, царственного и, однако, страдальческого взгляда, и он понял, что друг его воспринял выпавшее ему на долю не с гордостью, но в смирении. И он вспомнил, рассказывал Тегуляриус, задумчивый вид Йозефа Кнехта и глубокое сочувствие, прозвучавшее в его недавних расспросах о Бертраме и принесённой им жертве. А что, если он сам тоже намерен пожертвовать собой, стереть себя, – столь гордым и смиренным, величественным и покорным, одиноким и готовым отдать себя на волю судьбы показалось ему тогда лицо друга, словно лицо это было уже высечено на монументе в честь всех когда-либо живших Магистров Касталии. «Ступай к своим товарищам!» – сказал он ему. Стало быть, уже в тот миг, когда он впервые услышал о своём новом сане, он, которого никто никогда не сможет познать до конца, ощущал себя уже неким звеном иерархии, смотрел на мир из иного центра, уже не был ему товарищем, никогда им больше не будет.

Конечно, Кнехт и сам мог бы догадаться об этом своём назначении, этом последнем, высшем своём призвании или, во всяком случае, мог полагать его вероятным, и всё же оно поразило, даже испугало его, как и все предыдущие. Потом-то он сказал себе, что вполне мог бы представить себе такую возможность, и улыбнулся усердию Тегуляриуса, который, хотя сначала и не ожидал ничего подобного, всё же высчитал и предсказал его выбор за несколько дней до окончательного решения и его обнародования. И действительно, против избрания Кнехта в Верховную Коллегию говорила разве что его молодость: большинство его предшественников-коллег заняли этот высокий пост в возрасте от сорока пяти до пятидесяти лет, а Йозефу не исполнилось ещё сорока. Впрочем, закона, воспрещавшего столь раннее назначение, не существовало.