Игра в Джарт

– Кстати, об этом, – сказала дева, положив мне руку на грудь, – Я должна осмотреть твои раны, олзохубуун, и сменить повязки. Будет больно, но, если гной отравит кровь, ты сгоришь в лихорадке, как и любой другой. Поэтому, – она вытащила из ножен свой левантийский кинжал, и приставила к выемке у меня под горлом, – стерпи боль без гнева. Начнешь перекидываться – и я перережу тебе горло.

– А успеешь?

– Да!

Когда сталь коснулась моей кожи, я окончательно уверился, что жив. Небо цвета темной лазури было небом юга, а не преисподней, и лежал я не в лодке мрачного старца, а на крытой соломой телеге, тащившейся в клубах жаркой белесой пыли. Я услышал топот копыт, быстрый южный говор, взрывы смеха. Каждый вздох причинял боль, но я глубоко вдохнул эту пыль, запах далекой холодной реки, тимьяна, раздавленных копытами цветов и навоза. Быть живым мне нравилось больше, чем мертвым.

– Чей это обоз? – спросил я ту, что одной рукой держала клинок у моего горла, а другой, не колеблясь, сорвала с моей раны кусок полотна, и теперь наносила на нее какую-то зловонную мазь.

– Добрые рыцари юга везут своих раненых в крепость на горе Фавор. Я сказала им, что ты тот, кого я так долго искала, и что зовут тебя мейстер Стильер. Если подумать, – она взглянула на меня с быстрой улыбкой, – это правда, и я советую тебе принять эту правду – хотя бы пока не окрепнешь. Надо ли напоминать, что рыцарей Быка и Чаши и боятся, и ненавидят в любом уголке света? Но здесь, на юге, где свежа еще в памяти резня, учиненная вами в городишке на реке Орб, страх едва удерживает ненависть в узде. Добрые рыцари юга захотят разорвать тебя на части, если узнают, кто ты, а ты – ты сейчас слишком слаб, чтобы дать им отпор. Да? – и, прихватив зубами кусок чистого полотна, она стала отрывать от него полосы.

– Хочешь, пока подержу твой кинжал? – предложил я, – Тебе будет удобнее делать это двумя руками.

Она лишь улыбнулась, обнажив белые, мелкие как у хищного зверька, зубки. Покончив с раной на груди, ловко перевернула меня на бок, и занялась той, что была на спине. Руки у нее были маленькие, но сильные. Кинжал она убрала.

– Если ты знаешь, что я – чудовище, порождение тьмы, почему не боишься меня?

– Чудовище? – голос ее звучал удивленно. Она обхватила меня за плечи, и немного приподняла, – Видишь ту телегу, сразу за нами? В ней везут доброго рыцаря Жерара. Прежде он был гроссмейстером одного ордена, но в битве при Хаттине попал в плен. Чтобы сохранить свою жизнь, он приказал ордену сдать все крепости без боя. Никто не смеет ослушаться гроссмейстера. Рыцари подчинились, многие из них были казнены, многие взяты в заложники. Еще поговаривают, что из одной лишь трусости он отступился от веры – но наверняка никто не знает, поскольку все, кто попал в плен вместе с ним, были отравлены. У него нет ни хвоста, ни рогов, однако… будь он книгой, страницы ее просто сочились бы кровью, – она бережно опустила меня на солому, и поднесла к моим губам флягу с каким-то сладковатым пойлом, – Что ж, я должна взглянуть на эту книгу еще раз, пока страницы ее не слиплись навечно. А ты отдохни, порождение тьмы. Можешь даже поспать, если захочешь. Здесь никто тебя не обидит.

Никто не обидит?!

Лишь однажды я слышал такие слова. Произнес их тот, чья дерзость превосходила даже его непомерную гордость. Тот, кто вывел меня из тьмы. Но больше никто и никогда не смел говорить мне подобного. Никто. Никогда.

– Постой! – я зарычал, и, собрав все силы, поднял руку, и ухватил ее за рукав, – Скажи мне, кто ты? Что ты такое? Откуда ты знаешь..? – но веки мои вдруг стали смыкаться сами собой, пальцы разжались, голова отяжелела, и, пусть я снова сумел вырваться из тьмы, одолеть смерть, младший ее братец брал надо мною верх с оскорбительной легкостью.

– Как тебя зовут? – только и успел я спросить.

– Ну, если ты не смог запомнить даже детскую песенку, то уж имени моего тебе попросту не выговорить. Можешь звать меня Лепестком Ветра, – голос ее звучал где-то далеко-далеко, в пылающей тьмою бездне.

Я услышал серебристый смех. А, может, это звенели ее серьги?

*****

Я не люблю спать. Мне редко снятся сны, а хорошие сны – реже, чем редко. Но в тот раз все обошлось. Мне приснилось, что я плыву по глубокому синему небу, легко, так легко, а вокруг танцуют серебряные гуси. Сон был дурацким, и проснулся я от собственного хохота.

Был полдень – того же дня? следующего? – не знаю.

Обоз остановился у пустынного перекрестка, телеги стояли в тени платанов. Мне нравятся платаны. Кора их напоминает слоновью кожу, а белые листья горят на солнце серебром.

Лепесток Ветра сидела рядом со мной, чинно, как кошка, и, положив на колени доску, быстро писала что-то на длинном, полусвернутом пергаменте. Заметив, что я проснулся, она отложила письменные принадлежности, и сказала:

– Сайнбайна! Хочешь пить? Хочешь есть? Хочешь…