Все это настолько было в духе Лепестка, что мне показалось – вот, строчка за строчкой, я слышу ее голос, одновременно веселый и спокойный, словно речь идет о вещах совершенно обычных – о том, что вода мокрая, а небо голубое – и меня одолел неудержимый хохот.
– Что с тобой? – услышал я ее голос, на этот раз живой и настоящий, – Там же нет ничего смешного? Послушай, у тебя откроются раны, если будешь так хохотать! Тебя что, ударили и по голове? А я проглядела? Дай-ка посмотреть…
Не в силах вымолвить ни слова, я лишь отвел ее руки, и, едва отдышавшись, продолжил читать.
– Ты что же, – спросил я, давясь от смеха, – и в самом деле, высиживала яйцо?
– Высиживала? Нет! – возмутилась Лепесток, – Я носила его за пазухой. Так гораздо удобнее. А что?
– Ничего, – сказал я, и снова разразился хохотом.
– Да что ж с тобой такое? – она отняла свиток, а потом вдруг резко хлопнула меня ладонью по лбу.
Скорее, повинуясь привычке, я перехватил ее запястье.
– Хорошо. Перестал, – сказала она, не пытаясь высвободить руку, – Смотри-ка, у тебя открылась рана на груди. Вот уж не думала, что ты из тех, кому суждено умереть от смеха.
Я взглянул на повязку – по ней медленно расплывалось кровавое пятно.
– И пусть, – сказал я, закрывая глаза, и предоставляя Лепестку делать все, что она сочтет нужным, – В жизни своей так не веселился. Скажи мне, сколько времени ты провела там, у скалистых гор, на берегу реки Ирис?
– Шесть месяцев.
– Зачем?
– Наблюдение – основа знания.
– Что стало с тем мальчиком-птенцом?
– Он живет в доме моего друга, ученого из Исфахана. Уже год и восемь месяцев. Я слышала, он здоров.
– Обо мне ты тоже напишешь в своем свитке?
– Конечно. Ответишь на вопросы?
– Да. Если позволишь еще почитать.
– Ни за что.
Я открыл глаза, посмотрел на нее, и сказал:
– Обещаю, что не буду смеяться.
4
Я солгал.
Я смеялся над историей о рыцаре-оборотне, который, по просьбе