Игра в ящик

Собственно для работы Ромке возиться с углами и площадками Матвея особой нужды не было и даже, наверное, не следовало. Мог бы вполне и обойтись, а то и вовсе подождать. Никто не заставлял так рисковать научной концепцией, но сочетание уже привычной самоуверенности везунчика и любопытства обыкновенного исследователя пересилило. Взять данные по износу инструмента, которые Матвей когда-то, полгода оттрубив в ростовских и донецких командировках, намерял штангенциркулем в узких пространствах между неровной кровлей и колючим штыбом почвы, и прогнать на Ромкиной модели. Посмотреть нагрузки и частоты реального резания и ту неравномерность, что возникает из-за неизбежной потери части инструмента. Мог бы споткнуться на ровном месте, но получилось все легко и славно, само собой, пара лишних мелких гармоник, но средние параметры нагрузок на ухоженной машине в реальных условиях существенно не уходили от Ромкиных расчетных. Ложились в круг. Хороший, нужный доп. параграф намечался, ну а статью и вовсе махом написали. Да только, видно, зря.

– Вы знаете, что это по моему заданию снимались эти параметры, я посылал людей, и в том числе Гринбаума, это что, новость для вас, Роман Романович, после трех лет работы здесь?

Ромка беспомощно смотрел под руку нависшего над ним человека. Геометрия ее судорожно менялась, то открывая, то закрывая от взора аспиранта большие мундирные глаза молчащего в своем дальнем углу завсектором Алексея Леопольдовича Левенбука. Бульдожья синева смотрела в спину нападавшему, но сам бульдог не шевелился.

– Вы понимаете, что просто присвоили себе чужое, сами ли, с подачи ли Грин, извините, баума, но так это, любезный, называется, именно так, присвоили...

– Николай Николаевич, – сказал Роман, поддержки не дождавшись, перекуса этой полуотгнившей, дергающейся над его лбом шеи. – Тут недоразумение, чистое недоразумение... И все это легко поправить, если у вас нет возражений по существу статьи, давайте... давайте, мы с удовольствием...

Ромка быстро взглянул вправо назад на оказавшегося негаданно-нежданно совершенно безучастным Мотю, как-то особо остекленело уставившегося в пустоту перед собою.

– Конечно, Николай Николаевич... мы с удовольствием вас включим в список авторов... Исправим это...

– А, – быстро воздух резанул дискант ответа. – Так просто не получится отделаться, Роман Романович, момент принципиальный. Принципиальнейший! Либо вы работаете со мной и только со мной, либо вы не работаете вовсе...

Роман не понял, что имела в виду самодвижущаяся гнида, вернее догадался, но просто не мог поверить в это, и лишь запомнил, очень хорошо запомнил глаза Левенбука, на миг лишившиеся самых последних следов белка и радужного контура. Один огромный, всепоглощающий зрачок.

Но то, что не мог и не хотел формулировать Роман, как обычно, с естественной неизбежностью физического отправления вывалил Гарик Караулов:

– Попух ты, Подцепа, – сказал он в коридоре, заражая огоньком, красной паршой белую трубочку своей «Стюардессы» от Ромкиного «Беломора». – Война. Так просто тебе научного не переутвердят. Ни тебе, ни рыжей.

Ни себя, ни Матвея, тоже ведь прохоровские заочники, пусть и закисшие, с разнообразными, от года до пяти просрочками, Гарик не упомянул. Не тот кусок наследства. Да и на Ленкино добро едва ли набегут желающие. Все это само собой должно было отойти к Прокофьеву, скучнейший привод подачи и цифровые перепевы старых аналоговых идей, это его, никто не позарится. Зато подцеповская оригинальная модель расчетов, как маковая погремушка, набитая, наполненная сотнями черных, готовых в рост пойти кристаллов, семян статей, докладов и даже книг, после исчезновения профессора манила, как звездочка над пирамидкою могилы. И за возможность и свободу увить ее вьюнком, украсить собственными колокольчиками, так получалось по Караулову, должны были сойтись, сразиться и тот, кто право на красный леденец имел по всем законам логики – А. Л. Левенбук, и тот, кто даже рядом не стоял, но почему-то вдруг разинул рот – Н. Н. Прокофьев. Всех четверых соединил этюд покойного профессора, в котором дура Ленка со своей добросовестной, но заурядной на все сто конвейерной ерундой внезапно оказалась на стратегической диагонали, между двух слонов, и уши не прижала.

– Ходит к нему в партком, – сообщал Караулов, всегда сердечно и открыто радовавшийся любым чужим проблемам или бедам, словно живому подтверждению каких-то там своих фундаментальных выкладок на букву б.

– Кто?

– Наша рыжая.

– Зачем?

– Ну не в секторе же это обсуждать, – и керосиновые огоньки в подвижных глазках Гарика счастливо прыгали.

Но даже Караулов, эта купоросная бестия, любые гадости способная увидеть и предугадать на шахматном поле научного семинара, не мог себе вообразить, додуматься, что вместо е2 и е4 явится чапаев, шашки, клинки и кони, общее собрание и партактив.