Игра в ящик

И все это в страду, самый неблагоприятный сезон, в дачно-курортном угаре, когда суда, летательные аппараты и поезда всех категорий вывозят коренное население хлебными снопами, вповалку из города мечты, взамен проспекты и бульвары вожделенной, взор и обонянье услаждающей столицы заполняя пустоцветом, нетитульной, левой ордой.

– Вы не подскажите, как пройти к зоопарку?

– А это ехать надо вам... На Ленинские горы...

Липа, одна лишь липа. А если настоящие и попадались Боре, в толпах транзитников и экскурсантов женского пола, то на приставания точного такого же, деревянного, лакированного, шахматно-шашечного коника, без внутренних секретов, без жеребячьих эманаций, единственно и только сулящих хоть какой-то шанс на улице, отвечали презрительно и грубо:

– Где зоопарк? А там же, где и планетарий.

Но только потеряв немало времени, недели через две, уже тогда, когда в ложных крестах и ориентирах горел весь безразмерный город от Лосиноостровской до Орликова переулка, Борис додумался скорректировать стратегию и тактику.

А проще говоря – сдался. Мамин назойливый и надоевший, такой несовременный шепоток: «Ну что ты мечешься, найди ты идышку какую-нибудь, это так просто» – наконец принял как указанье к действию. Единственный возможный в создавшемся цейтноте выход из положения. Решение вопроса.

И с этого дня Боря забросил места культурного и исторического значения и начал пастись исключительно и только в спальных переулках Бронных, как ему помнилось из курса принудительного краеведения от Олечки М. Прохоровой, населенного довольно плотно нужным контингентом. Сосредоточился на узком пятачке между столом заказов на углу Козихинского переулка и маленьким базарчиком, как радужная капля вздувшимся на конце прозрачной трубки Сытинского тупика. И чудо совершилось.

Борис ее увидел, неотразимую, с небесным, сине-белым пакетиком «Внешпосылторг» в руке. Субботним утром двадцать первого июля, как в черной раме старой акварели, сквозь распахнутые ворота Палашевского рынка Б. Катц поймал глазами сладкий дым – густые, дыбом волосы у дальних рядов, где продавали самый дорогой плод месяца – последнюю черешню.

Вот только первый контакт стал не вполне таким, как рисовался.

– Молодой человек, берите ягодку, – крикнула какая-то торговка, увидев подгребшего и замершего у прилавка Катца. – Последняя. Больше не будет.

– А может быть, малинки вам? Свежайшая... – ощерилась еще одна, но зачарованный Борис и к ней не повернул красивой, точеной на токарном станке головы, и тогда уже кто-то третий сбоку, сообразив внезапно, в чем же дело, гадко захрюкал:

– А девушка не продается...

И только после этого хозяйственное существо с местной пропиской наконец глянуло через плечо. Медные стружки волос откинулась, и показался нос. Такой, что на одном только его крыле веснушек помещалось больше, чем на всем гвардейском теле Бори Катца. И сладостное ощущение удачи вдруг пойманной за хвост, неведомое Боре, едва знакомое, из всех желез, ответственных и безответственных буквально прыснуло в его дрожащие, истосковавшиеся по витамину хоть какого-то везения сосуды. И юноша подумал: «Мама будет рада». Но тут же сделать заявления особой важности: «Меня зовут Катц... Катц с буквой т», – Борис Аркадьевич не успел.

– Может быть, все же ягодку? Взгляните, как хороша... – снова раздалось сверху неуместное, назойливое предложение.

Катц гневно зыркнул на мерзких зазывал, жаром души их опалил, сжег, уничтожил, и напрасно. Буквально в мгновенье ока, в секунду мщения желанная москвича с благородным носом исчезла из-под собственного Бориного, довольно, между прочим, невзрачного, невыразительного. Прямого, маленького, вполне греческого, несмотря на букву «т» внутри.

А впрочем, нос аккуратный и неброский, свой собственный, чрезвычайно нравился Борису Катцу, и он не понял, откровенно изумился, отчего и почему прекрасная незнакомка не задержалась, околдованная пусть мелкими, но гармоничными и правильными чертами его лица.

Свидетели, ах да, мерзкие пересмешники и зубоскалы. Чудесная и деликатная москвичка с густой копной каштановых, волнистых, словно с катушек электрических приборов, как проволока скрученных волос просто звала Бориса в другое место. Манила прочь. В тенета Патриаршего пруда, туда, где даже утки сама деликатность. Серенькие. Б. Катц все понял и кинулся за тенью.