Игра в кино

Гурьянов стоял сбоку, чуть в стороне, следил за возней щенка в детской песочнице. Щенок был неуклюж, и его несильные еще ноги подгибались при беге, но он упрямо гонялся за майским жуком, падал в песок, фыркал и вновь вскакивал. Породистый был щенок. А неподалеку грелась на солнышке старая овчарка, сонно поглядывала на возню своего детеныша.

– Ладно, – сказал клиент бригадиру. – Вот еще трешник.

– Трешник! – презрительно ответил Костик. – Трешник и бутылка не стоит.

– Так всего ж – тринадцать! И еще по наряду.

– А что ты так небрежно с рабочим классом? – жал Костик. – «По наряду»! «Трешник»!

– Это вы-то рабочий класс?!

– А то кто же!

– Барыги. Только выдаете себя за рабочих.

– Ну, ты! – Легкая улыбочка пропала у Кости, и уже поднята пятерня. – Сам-то кто?

– Токарь. Руки прими – хуже будет. – И крикнул остерегающе: – Альма!

Но поздно. Старая овчарка, тренированная, наверно, смолоду, уже увидела эту поднятую на хозяина руку и уже взвилась в воздух. Гурьянов стоял между ней и Костей, он видел эти скачущие, разом налившиеся злобой желтые глаза, и еще он увидел – в тот же миг, боковым зрением, – что Костя чуть нырнул за его спину от собаки и теперь он остался один на один с этой сукой, но знакомое с детства подвывание, которым когда-то он останавливал даже взбесившихся кобелей, вдруг не получилось, не выговорилось, и тогда он не выдержал, отпрянул в сторону, думая собаку ногой подсечь, и та заметила этот жест и уже на него, Гурьянова, перенесла свою злость и выучку – мертвой хваткой повисла у Гурьянова на локте.

– Альма! Альма! – задергал ее за ошейник перепуганный хозяин, а в стороне, из детской песочницы, припадая на передние лапы, тявкал на Гурьянова и Костю неуклюжий щенок.

– А рассказывал!.. – посмеивалась Зина, перебинтовывая Гурьянову локоть. – С любым зверем может управиться! А самого собаки покусали, и где! В центре города, надо же!

В квартире у Зины шел ремонт, и с одной стены была уже целиком обита вся штукатурка, и мебель была сдвинута к окнам и укрыта газетами, и только Зинкина кровать и тумбочка еще стояли на месте, в своем, на манер алькова, закутке-нише.

Зина завязала ему бинт повыше локтя и мельком поцеловала заголенное Митино плечо, а из-за стены послышался вдруг детский плач, младенческий – отчетливо, прямо как рядом, поскольку штукатурка со стены была сбита. Гурьянов даже вздрогнул от этого крика и с недоумением поглядел на Зину.

– Да это Райка из роддома вернулась. Рожает, как лошадь, каждый год. Ничего, мы тут еще ковер повесим, не будет слышно.

– А приемник ты зачем достала? – Он кивнул на Зинкину тумбочку, там стоял транзисторный приемник «Сокол».

– Как достала? – не поняла Зина. – Это я тебе подарок купила. Чтоб тебе работать не скучно.

Гурьянов поглядел на приемник, он был точь-в-точь как тот, Полин, а тем временем из соседней квартиры долетел опять этот младенческий плач, и, чтоб заглушить его или продемонстрировать свой подарок, Зина щелкнула рычажком приемника, включила, и «Сокол» послушно отозвался бодрым голосом Эдуарда Хиля.

– Выключи! – резко сказал Гурьянов, но тут же сдержался и сам выключил приемник.

– Ты что? – изумилась Зина и подошла к нему вплотную, прильнула, сказала ласково: – Ми-итя.

Но он уклонился от ее теплых ладоней.

Разудалые частушки оглашали лесную дорогу. По дороге катил мебельный гурьяновский фургон, в нем на загородную прогулку выехала вся Митина бригада – с женами, с друзьями, с шашлыком и двумя ящиками пива.

В фургоне было весело. Зина запевала в полный голос, и погода была хорошая, летняя.

А в кабине под эту песню Костя говорил Гурьянову:

– Нет, баба у тебя – первый класс, что ты! Молодец. Во-первых, квартира. После ремонта – что ты! – можно на трехкомнатную сменять. Во-вторых, всегда ж продукты дома, с ее-то работой! Я вам на свадьбу лососину достану…

А потом, раздевшись на лесной опушке, все бежали к реке и с ходу бултыхнулись в ее тихие воды, и писку было, и визгу, а Костя утащил к воде ящики с пивом, утопил у берега, чтоб охладить до обеда.

И уже над костром на козлах заскворчал над огнем шашлык, и небольшая компания устроилась в тенечке с домино.

А Зина с Гурьяновым шли по лесу, грибы высматривали. Зина чуть впереди, в сарафанчике, молодые ноги поблескивают на солнце, и лес был тихим и мирным, пронизанным солнечной паутиной покоя, и где-то неподалеку, в ольшанике, тенькала птичья мелкота.

Митя останавливался, смотрел лес. Давно он в лесу не был. Он видел тут больше, чем любой другой, – видел больное дерево, видел следы беличьей поживы и брошенное ульем дупло.

– Ой, хорошо-то как! – сказала Зина, отдыхая рядом с Митей на открытой солнцу поляне, в теплой высокой траве. – Я знаешь что думаю? После свадьбы на юг поедем, а? На курорт. В Сочи или в Сухуми, правильно? Можно еще в Прибалтику, но там погода плохая.

Он лежал на спине раскинув руки, глядел в небо, и Зина примостилась ему на руку, прижалась вплотную, и ее молодое, разогретое солнцем тело было совсем рядом – через рубашку.