Игра в кино

– А вообще, если захотеть, можно через годик машину взять, – продолжала она, – ну, пускай «Запорожца». И поехать! Ой, люблю я красивую жизнь, Митя! А что? Мы ж молодые, здоровые, вся наша жизнь – наша. И будем жить, правильно? Мить… – Она коснулась губами его щеки, а потом нашла его губы и стала целовать – сначала легко, а потом все крепче, всласть.

Какая-то тень легла сбоку на его лицо, и он повел глазами. В высокой, пронизанной солнцем траве стоял над ними двухлетний пацан, ну клоп совсем, ребенок. Светловолосый, русый – солнечные лучи дробились в его волосах радужно, как нимб. Он стоял и с серьезным интересом глядел, как Зина целовала Гурьянова, и Митя – распластанный и прижатый к земле Зинкиными поцелуями – встретился с ним взглядом и, оторопевший, не мог шевельнуться. Это длилось недолго, может, только секунду, а потом малыша подхватили сзади чьи-то сильные руки, вознесли вверх, в воздух, и молодой отец с грибной корзиной в руке усадил малыша к себе на плечи и унес, не сказав ни слова.

Но, услышав его шаги, Зина и сама отпрянула от Мити, и Гурьянов сел в траве и смотрел, как эти оба – отец и малыш – удалялись в лес: отец спустил пацана на землю, и они шли вдвоем, держась за руки.

Отблески ночного уличного фонаря плыли, чуть покачиваясь, по отремонтированным стенам Зининой квартиры. И по лаковой полировке новенького немецкого гарнитура – по шкафу, горке, серванту, журнальному столику и креслам, на одно из которых был протянут от швейной машины подол недошитого белого свадебного платья.

Гурьянов открыл глаза.

Рядом была Зина, не спала, глядела на него, будто сторожила.

В зыбкой тишине он повел глазами по комнате – по этому новому гарнитуру, стоявшему еще вперемешку со старой мебелью, по свадебному платью, ковру на стене. Тихо было за стеной, соседи спали. Гурьянов помолчал, сел на кровати.

– Ты куда? – сказала Зина.

– Сейчас. Покурю.

Встал, вышел в другую комнату, в ту, куда был поселен Зиной вначале. Тут тоже все изменилось, заполнилось новой мебелью.

Но Гурьянов нашел, что искал, – свой старый дорожный чемодан. Открыл его, надел свою старую рубаху, старые брюки и армейский полушубок, в котором он прилетел из Заполярья. Поискал сапоги, но сапог нигде не было, он открыл шкаф. В шкафу висели на вешалке новенький черный кримпленовый костюм с пиджаком типа «блейзер» и белая сорочка, и галстук, а под ними лежала коробка французских туфель «клерже». Гурьянов достал туфли из коробки, обул и шнурки завязал. Выпрямился. Теперь, когда он уже все решил, он не спешил, был спокоен. В старом своем полушубке он постоял у окна, поглядел на город, на его дома, крыши. Над Москвой занимался рассвет – снова где-то проклацал трамвай, прозвучали шаги. Гурьянов поглядел, поглядел, а потом достал со дна своего чемодана деньги – всю пачку своих накоплений, тысячу с чем-то рублей. Положил их на тумбочку, придавил пепельницей, но одумался, отнял от пачки несколько купюр – две сотни, не больше. Считать не стал, а сунул эти деньги в карман и – почти не таясь, но и бесшумно – прошел через коридор, открыл входную дверь и вышел из квартиры, а чуть позже – из подъезда.

На углу стояло такси, водитель спал за баранкой.

Митя постучал по стеклу кабины.

– Друг!

– А? – проснулся водитель. – Куда тебе?

– В аэропорт, во Внуково, в темпе.

– Случилось чего? – Водитель включил мотор.

– Надо. Давай.

Предрассветная Москва отлетала за крылья машины.

– А куда летишь-то? – спросил водитель.

– На Вятку сначала, в Киров.

– Так это ж с Быково.

– Иди ты?!

– Точно. Я знаю.

Машина развернулась прямо посреди пустой Пушкинской площади и помчалась в Быково. А где-то почти неслышно – или это только казалось Мите? – пели свою песню «Песняры» – о юности, о жизни, которую, как спелое яблоко, нужно только сорвать с ветки.

И под эту мелодию взлетал с Быково самолет, а затем мчался поезд, и вот она – наконец! – родная река Вятка.

Из-под низкого утреннего тумана вынырнули связанные плоты лесосплава, а потом открылся дебаркадер со знакомой и полузабытой вывеской «ЛИХОБОРЫ».

Не дожидаясь, когда баржа ткнется бортом о стенку причала, Гурьянов спрыгнул на пристань, лаковые туфли «клерже», оскальзываясь на влажных от утренней росы бревнах, заспешили в гору.

И уже не сдержать было гулкое сердце и нетерпение пульса.

– Бакенщик у вас где живет, а?

– Кто? – переспросила у него закутанная в телогрейку тетка.

– Бакенщик. Две дочки у него, сводные, на Севере они.

– А! Так это вон, на взгорке. – И показала дом над рекой. – Только одна приехала уже.

– Кто? Поля? – боясь поверить в такую простую удачу, быстро спросил Митя.

– Ну. Старшая, – подтвердила тетка.

И не чуя под собой этих французских «клерже», напрямик – не тропой, а напрямки по взгорку кинулся Гурьянов к Полиному дому. Издали слышал, как кто-то – наверно, отец ее – дрова там колет. И, оглушая пульс, где-то в душе «Песняры» подстегнули свою песню – отчаянную, победную.