Игра в классики

Одно время Морелли подумывал о книге, которая состояла бы из отдельных заметок. Лучше всего его намерения выражает следующая запись: «Психология — слово, похожее на старуху. Один швед работает над теорией химической природы мысли.[572] Химия, электромагнетизм, таинственные флюиды живой материи — все это странным образом вызывает в памяти понятие маны как первоисточника; получается, что за пределами социального поведения может существовать взаимодействие иной природы, похожее на игру в бильярд, которую затевают и которой мучатся некие индивидуумы, драма без Эдипа, без Растиньяка, без Федры,[573] драма безличная, где сознание и страсти персонажей подключаются, так сказать, уже по ходу дела. Как если бы на высшем уровне клубок взаимоотношений участников драмы завязывался и развязывался сам собой. Или — чтобы сделать приятное тому шведу — некие индивидуумы решили бы без всякой задней мысли проникнуть в глубинные химические процессы остальных людей, и наоборот, следствием чего являются наиболее любопытные и вызывающие наибольший интерес цепные реакции как расщепления, так и преобразования.

Таково положение вещей, и, значит, достаточно одной несложной экстраполяции, чтобы установить существование группы людей, которые считают свои реакции психологическими, в классическом смысле этого старого-престарого слова, но на самом деле это является лишь проявлением флюидов одушевленной материи, бесконечным рядом взаимодействий того, что некогда мы называли желаниями, симпатиями, волевыми усилиями, убеждениями и что выступает теперь как нечто не подвластное ни разуму, ни объяснению: переселившиеся в нас чужеродные силы порабощают нас, пытаясь получить себе вид на жительство; в поисках чего-то, что выше нас самих как индивидуумов, они используют нас в своих целях, удовлетворяя темную необходимость уйти от состояния homo sapiens к… к какому homo? Поскольку sapiens — это другое старое-престарое слово, из тех, что надо как следует почистить, прежде чем пытаться использовать его в каком-нибудь смысле.

Если бы я писал такую книгу, то стандарты поведения (включая самые необычные, даже их элитную категорию) было бы невозможно объяснить с помощью психологического инструментария. Участники в этом случае казались бы нездоровыми людьми или просто полными идиотами. И не потому, что они оказались бы неспособны к обычным реакциям типа „вызов-ответ“: к любви, ревности, состраданию и всему, что за этим следует, а потому, что способность к сублимации, которая заложена в любом homo sapiens, с трудом выберется на дорогу, будто некий третий глаз[574] неотступно следит за ней исподлобья. И все превратилось бы в беспокойство, тревогу, самоуничтожение, все стало бы территорией, где вероятность психологических изысканий отступила бы в растерянности, и эти марионетки изничтожали бы друг друга, или любили бы, или узнавали бы друг друга, даже не подозревая, что жизнь пытается поменять ключ — в них самих, через них и ради них, — что происходит едва ощутимая попытка зарождения его в человеке, как когда-то родились ключ-разум, ключ-чувство, ключ-прагматизм. И что каждое последующее поражение есть приближение к окончательному преобразованию, что человек есть то, чем он хочет быть, чем пытается быть, запутавшись в словах и поступках, в радости, забрызганной кровью, и прочей риторике вроде этой».

(-23)

63

— Лежи спокойно, — сказала Талита. — Можно подумать, я тебе не компресс холодный ставлю, а поливаю тебя серной кислотой.

— Похоже на электрошок, — сказал Оливейра.

— Не говори ерунду.

— А перед глазами какое-то свечение, что-то в духе Нормана Мак-Ларена.[575]

— Подними чуть-чуть голову, подушка низковата, я тебе подложу еще одну.

— Лучше бы ты оставила в покое подушку и поменяла мне голову, — сказал Оливейра. — Хирургия у нас еще в пеленках ходит.

(-88)

64

Однажды, когда они, как обычно, встретились в Латинском квартале, Пола стояла и что-то рассматривала на тротуаре, и половина прохожих тоже стояли и смотрели на тротуар. И правда, стоило остановиться — тут можно было увидеть профиль Наполеона, затем прекрасное изображение собора в Шартре, а чуть подальше кобылу с жеребенком на зеленом лугу. Авторами рисунков были два светловолосых парня и девушка азиатского типа. Коробочка из-под цветных мелков была доверху наполнена монетами по десять — двадцать франков. Время от времени кто-нибудь из художников наклонялся, чтобы добавить какую-нибудь деталь, и легко было заметить, что в этот момент количество подношений увеличивалось.

— Они действуют по системе Пенелопы, разве только не распускают то, что плетут, — сказал Оливейра. — Вот эта сеньора, например, не собиралась развязывать завязочки своего кармана, пока малышка Цонг-Цонг не бросилась на асфальт, чтобы подправить портрет голубоглазой блондинки. Всегда приятно смотреть, как другие работают.

— Ее зовут Цонг-Цонг? — спросила Пола.

— Почем я знаю. Но щиколотки у нее красивые.

— Столько трудились, а вечером придут дворники и все сотрут.