Читаем Игра в классики полностью

— Живопись не просто визуальный продукт, — сказал Этьен. — Я рисую всем существом своим и в этом смысле не так уж отличаюсь от твоего Сервантеса или твоего Тирсо де,[96] как там его. Меня раздражает эта мания все объяснять, когда Логос понимается только как слово.

— И так далее, — хмуро сказал Оливейра. — Когда вы говорите об органах чувств, это похоже на разговор глухих.

Мага еще сильнее прижалась к нему. «Сейчас выдаст какую-нибудь глупость, — подумал Оливейра. — Ей всегда надо сначала потереться об меня. Решиться на уровне эпидермиса». Он почувствовал что-то вроде злобной нежности, нечто настолько противоречивое, что, вероятно, оно и было чем-то истинным. «Следовало бы выдумать нежную пощечину, стрекозиный пинок. Но в этом мире синтез взаимоисключающих понятий еще не найден. Перико прав, великий Логос стоит на страже. Жаль, вот бы, например, появился „любоцид“, или настоящий черный свет,[97] или антиматерия, которая так сильно занимает мысли Грегоровиуса».

— Че, Грегоровиус придет на вечеринку? — спросил Оливейра.

Перико полагал, что да, а Этьен продолжал излагать про Мондриана.[98]

— Возьми Мондриана, — говорил Этьен. — Перед ним меркнут магические знаки какого-то там Клее. Клее играл азартно, во благо культуры. Для Мондриана достаточно лишь чувственного восприятия, тогда как для Клее необходима еще целая куча всякой всячины. Изысканный для изысканных.

Вот уж действительно китаец. Мондриан же, напротив, рисует абсолют. Ты стоишь перед картиной, и ты голый, и тут одно из двух: или ты видишь, или ты не видишь. Наслаждение, мурашки по коже, аллюзии, страхи или восторги — все это совершенно ни к чему.

— Ты понимаешь, что он говорит? — спросила Мага. — Мне кажется, насчет Клее — это несправедливо.

— Справедливость или несправедливость здесь ни при чем, — сказал Оливейра, скучая. — Речь идет о другом. Не надо все переводить на личности.

— Но ведь он говорит, что все эти прекрасные вещи не годятся для Мондриана.

— Он имеет в виду, что на самом деле для понимания такой живописи, как у Клее, надо иметь диплом по литературе или, по крайней мере, по поэзии, в то время как для понимания Мондриана нужно просто мондри-анизироваться — и дело с концом.

— Не в этом суть, — сказал Этьен.

— Нет, в этом, — сказал Оливейра. — Тебя послушать — каждое полотно Мондриана самодостаточно. Следовательно, он нуждается в твоем неведении больше, чем в твоей искушенности. Я говорю о райском неведении, не о глупости. Заметь, даже твоя метафора насчет голого перед картиной отдает доадамовыми временами. Как ни парадоксально, Клее куда скромнее, потому что нуждается в соучастия зрителя во всем многообразии этого процесса, не довольствуясь только самим собой. По сути дела, Клее — это история, а Мондриан существует вне времени. А ты умереть готов за абсолют. Я понятно отобразил?

— Нет, — сказал Этьен. — C’est vache comme il pleut.[99]

— Ты тут треплешься, черт бы тебя побрал, — сказал Перико, — а Рональд надает нам по шее, он ведь живет черт знает где.

— Прибавим шагу, — подхватил Оливейра, — хочется укрыть бренное тело от непогоды.

— Начинается. Вот черт, только я заслушался твоим аргентинским выговором. Как будто «дощь идет» в Буэнос-Айресе. Смотри-ка, как вас всех колонизировал Педро де Мендоса.[100]

— Абсолют, — сказала Мага, ногой перебрасывая камешек из лужи в лужу. — Что такое абсолют, Орасио?

— Ну это когда наступает момент, — сказал Оливейра, — и нечто достигает своей максимальной глубины, максимального предела, максимального смысла и становится совершенно неинтересным.

— А вот и Вонг, — сказал Перико. — Наш китаец похож на суп из водорослей.

Почти сразу же они увидели Грегоровиуса, который появился из-за угла улицы Бабилон, как всегда, с портфелем, до отказа набитым книгами. Вонг и Грегоровиус остановились и в свете фонаря (казалось, они вместе принимают душ) церемонно поздоровались. В подъезде дома, где жил Рональд, состоялась процедура закрывания зонтиков и обмен приветствиями comment ça va,[101] зажгите же кто-нибудь спичку, лампочка перегорела, ah oui c’est vache,[102] после чего все стали подниматься, но остановились, не дойдя до первой лестничной площадки, потому что на ступеньках сидела парочка и самозабвенно целовалась.

— Allez, c’est pas une heure pour faire les cons,[103] — сказал Этьен.

— Ta gueule, — ответил задыхающийся голос. — Montez, montez, ne vous gênez pas. Ta bouche, mon trésor.[104]

— Salaud,[105] — сказал Этьен. — Это Ги Моно, мой большой друг.

На площадке шестого этажа их ждали Рональд и Бэбс, каждый со свечой в руке и дыша перегаром. Вонг сделал знак, все остановились на лестнице и исполнили a capella[106] несколько неприличный гимн Клуба Змеи. После чего всей толпой быстро проникли в квартиру, пока не начали высовываться соседи.

Рональд прислонился к двери. Весь рыжий, в клетчатой рубашке.

Перейти на страницу:

Все книги серии Азбука-классика

Город и псы
Город и псы

Марио Варгас Льоса (род. в 1936 г.) – известнейший перуанский писатель, один из наиболее ярких представителей латиноамериканской прозы. В литературе Латинской Америки его имя стоит рядом с такими классиками XX века, как Маркес, Кортасар и Борхес.Действие романа «Город и псы» разворачивается в стенах военного училища, куда родители отдают своих подростков-детей для «исправления», чтобы из них «сделали мужчин». На самом же деле здесь царят жестокость, унижение и подлость; здесь беспощадно калечат юные души кадетов. В итоге грань между чудовищными и нормальными становится все тоньше и тоньше.Любовь и предательство, доброта и жестокость, боль, одиночество, отчаяние и надежда – на таких контрастах построил автор свое произведение, которое читается от начала до конца на одном дыхании.Роман в 1962 году получил испанскую премию «Библиотека Бреве».

Марио Варгас Льоса

Современная русская и зарубежная проза
По тропинкам севера
По тропинкам севера

Великий японский поэт Мацуо Басё справедливо считается создателем популярного ныне на весь мир поэтического жанра хокку. Его усилиями трехстишия из чисто игровой, полушуточной поэзии постепенно превратились в высокое поэтическое искусство, проникнутое духом дзэн-буддийской философии. Помимо многочисленных хокку и "сцепленных строф" в литературное наследие Басё входят путевые дневники, самый знаменитый из которых "По тропинкам Севера", наряду с лучшими стихотворениями, представлен в настоящем издании. Творчество Басё так многогранно, что его трудно свести к одному знаменателю. Он сам называл себя "печальником", но был и великим миролюбцем. Читая стихи Басё, следует помнить одно: все они коротки, но в каждом из них поэт искал путь от сердца к сердцу.Перевод с японского В. Марковой, Н. Фельдман.

Басё Мацуо , Мацуо Басё

Древневосточная литература / Древние книги

Похожие книги

Вихри враждебные
Вихри враждебные

Мировая история пошла другим путем. Российская эскадра, вышедшая в конце 2012 года к берегам Сирии, оказалась в 1904 году неподалеку от Чемульпо, где в смертельную схватку с японской эскадрой вступили крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец». Моряки из XXI века вступили в схватку с противником на стороне своих предков. Это вмешательство и последующие за ним события послужили толчком не только к изменению хода Русско-японской войны, но и к изменению хода всей мировой истории. Япония была побеждена, а Британия унижена. Россия не присоединилась к англо-французскому союзу, а создала совместно с Германией Континентальный альянс. Не было ни позорного Портсмутского мира, ни Кровавого воскресенья. Эмигрант Владимир Ульянов и беглый ссыльнопоселенец Джугашвили вместе с новым царем Михаилом II строят новую Россию, еще не представляя – какая она будет. Но, как им кажется, в этом варианте истории не будет ни Первой мировой войны, ни Февральской, ни Октябрьской революций.

Александр Борисович Михайловский , Александр Петрович Харников , Далия Мейеровна Трускиновская , Ирина Николаевна Полянская

Фантастика / Современная русская и зарубежная проза / Попаданцы / Фэнтези
Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее