Игра в классики

— Вы пришли, не зная, кто я. Лично я думаю, вам стоит побыть здесь немного. Палата спокойная, самый большой крикун умолк вчера, в два часа дня. А ширмы вообще замечательные, это врач распорядился поставить, когда увидел, что я пишу. Вообще-то он запретил мне работать, но медсестрички поставили ширмы, и никто меня не беспокоит.

— А когда вас выпишут?

— Никогда, — сказал Морелли. — Мои старые кости останутся здесь, ребята.

— Глупости, — почтительно сказал Этьен.

— Это вопрос времени. Но чувствую я себя хорошо, больше нет проблем с консьержкой. Никто не приносит мне писем, даже из Новой Зеландии, там такие красивые марки. Когда выходит в свет мертворожденная книга, единственный результат — это немногочисленные письма от самых верных читателей. От сеньоры из Новой Зеландии, от юноши из Шеффилда. Франкмасонская ложа в миниатюре, члены которой счастливы тем, что их так мало. Хотя сейчас на самом деле…

— Мне никогда не приходило в голову написать вам, — сказал Оливейра. — Мы с друзьями знаем ваши книги, и нам кажется, что это так… Для меня подобные речи были бы сплошным кошмаром, я думаю, и для вас тоже. Но мы, правда, спорили о ваших книгах ночи напролет, но никогда не думали, что вы здесь, в Париже.

— До прошлого года я жил в Вьерзоне[854]. В Париж я приехал, чтобы поработать в библиотеках. Понятно, что Вьерзон… Издателю было дано указание не давать моего адреса. Бог его знает, как его откопали мои немногочисленные почитатели. Уж очень у меня спина болит, ребятки.

— Нам, пожалуй, лучше уйти, — сказал Этьен. — Мы обязательно придем завтра.

— Она и без вас будет так же болеть, — сказал Морелли. — Давайте закурим, тем более что мне это запрещено.

Речь пошла о том, что надо находить такой язык, который бы не был литературой.

Когда мимо проходила медсестра, Морелли с дьявольским проворством засовывал всю сигарету в рот и смотрел на Оливейру с видом мальчишки, который нарядился стариком, такая прелесть.

…в чем-то он разделял магистральные идеи Эзры Паунда, но без педантизма, и потом, он не путал второстепенные символы с основополагающим значением.

Тридцать восемь и два. Тридцать семь и пять. Тридцать восемь и три. Рентген (написано что-то непонятное).

…понимать, что лишь немногие смогли приблизиться к подобным попыткам, не считая их новой литературной игрой. Benissimo.[855] Беда в том, что еще столького не хватает, а он умрет, не закончив игры.

— Двадцать пятая партия, черные проигрывают, — сказал Морелли, откидывая голову на подушку. Он вдруг стал выглядеть очень старым. — Жаль, партия начиналась интересно. Это правда, что существуют индийские шахматы по шестьдесят фигур с каждой стороны?

— Может быть и такое, — сказал Оливейра. — Бесконечная партия.

— Выигрывает тот, кто завоюет центр. Из такой позиции он владеет полным набором возможностей, и противнику не имеет смысла продолжать игру. Но центр может находиться и в какой-нибудь боковой клетке или даже за пределами доски.

— Или в жилетном кармане.

— Фигуры речи, — сказал Морелли. — Так трудно уйти от них, ведь они так красивы. Женщины ментального процесса, честное слово. Мне бы хотелось лучше понять Малларме, смысл, который он вкладывал в понятия «отсутствие» и «тишина», гораздо глубже, чем просто крайняя степень чего-то, это метафизический тупик. Однажды, в Херес-де-ла-Фронтера[856], я услышал пушечный выстрел на расстоянии двадцати метров, и мне открылся иной смысл тишины. А собаки, которые слышат свист, неразличимый для нашего уха. Я думаю, художник — это вы.

Его руки пришли в движение, он стал собирать тетрадные листки и складывать их один к другому, разглаживая те, что помялись. Время от времени Морелли, не переставая говорить, бросал взгляд на какую-нибудь страницу и присоединял ее к тем, что были сколоты скрепкой. Пару раз он достал из кармана карандаш и пронумеровал страницу.

— А вы пишете, я полагаю.

— Нет, — сказал Оливейра. — Что писать, ведь для этого должна быть хоть какая-то уверенность, что ты действительно жил.

— Существование предшествует сущности[857], — улыбаясь, сказал Морелли.

— Если хотите. Но в моем случае это не совсем так.

— Вы устали, — сказал Этьен. — Пойдем. Орасио, если ты начнешь говорить… Я его знаю, сеньор, это просто ужас.

Морелли продолжал улыбаться и складывать страницы, проглядывал их, что-то сличал, сравнивал. Он опустился немного пониже, чтобы лучше пристроить голову. Оливейра поднялся.

— Это ключ от квартиры, — сказал Морелли. — Я был бы доволен, правда.

— Но получится полный беспорядок, — сказал Оливейра.

— Нет, это не так сложно, как кажется. Вам помогут папки. У каждой свой цвет, номер и буква, целая система. Вы сейчас все поймете. Например, вот эта тетрадка пойдет в голубую папку, в ту часть, которую я называю «посторонней», потому что в ней то, что в стороне от основного текста, игра слов, которая помогает мне лучше ориентироваться. Номер пятьдесят два: нужно всего лишь положить его на положенное ему место, между пятьдесят один и пятьдесят три. Арабская нумерация — самая простая вещь в мире.