Игра в классики

Он вошел в какой-то подъезд и закурил сигарету. Вечерело. Девушки стайками выходили из магазинов, они смеялись, громко переговаривались, толкались, чтобы хоть на четверть часа дать выход молодому задору, прежде чем углубиться в бифштекс и еженедельный журнал. Оливейра пошел дальше. Не надо драматизировать, наиболее простая объективная реальность состояла в том, чтобы открыться этому абсурду, который есть Париж с его обычной жизнью. Поскольку он думал о поэтах, естественно было вспомнить всех тех, кто разоблачал одиночество человека среди людей, смехотворную комедию приветствий, всех этих «извините», когда на лестнице пропускают друг друга вперед или в метро уступают место дамам, и тем более братание в политике или в спорте. Только животно-сексуальный оптимизм мог скрывать от некоторых их изолированность — зло, которое мучило Джона Донна.[235] Контакты и совместные действия с себе подобными — на работе, в постели, на теннисном корте — это контакты ветвей и листьев, которые переплетаются от дерева к дереву и ласково касаются друг друга, в то время как их надменные стволы тянут кверху свои несовпадающие параллельные прямые. «В глубине мы могли бы быть такими же, как на поверхности, — подумал Оливейра, — но тогда надо жить по-другому. А что это значит, жить по-другому? Возможно, жить самым абсурдным образом, как раз для того, чтобы покончить с абсурдом, броситься в себя самого с такой силой, чтобы этот скачок привел тебя в чьи-то объятия. Что ж, возможно, любовь, то есть otherness,[236] длится столько же, сколько длится женщина, и только в том, что касается именно этой женщины. На самом деле нет никакого otherness, всего лишь приятное togetherness.[237] Впрочем, это уже кое-что…» Любовь — обряд основополагающий, дающий право быть. И тут ему пришло в голову то, что, наверное, должно было прийти с самого начала: если не обладаешь собой, не будет и обладания чем-то от тебя отличным, а кто действительно обладает собой? Кто может обрести себя, вернувшись из такого абсолютного одиночества, о котором самому себе и то не расскажешь, когда приходится запихивать себя в кино, или в бордель, или в гости к друзьям, или в какую-нибудь захватывающую профессию, или в брак, — по крайней мере будешь один-среди-прочих? И вот парадокс: вершина одиночества ведет к вершине заурядности, к тому, что общество другого — лишь великая иллюзия, человек всегда одинок в этом зале, где есть только отражения в зеркалах и отголоски. Но такие, как он, да и другие тоже, которые принимали себя (или отказывались от себя, стоило им узнать себя поближе), впадали в еще худший парадокс — они подходили к самому краю этой проникнутости другим, но не могли перейти эту грань. Подлинное взаимопроникновение основано на тонком взаимодействии, на волшебном соединении с миром, оно не может осуществляться только с одной стороны, рука, протянутая кому-то навстречу, должна встретить другую руку с той стороны, руку другого.

(-62)

23