Игра в классики

В последующие две-три минуты Оливейра с некоторым трудом переключал свое внимание с невероятной мешанины, которой Берт Трепа оголтело вспарывала воздух, на передвижения в зале — юные и пожилые, кто потихоньку, кто решительно, удирали с концерта. В «Паване», представлявшей собой смесь Листа и Рахманинова, без устали повторялись две или три темы, которые вскоре затерялись среди вариаций, бравурных пассажей (весьма неважно исполненных, со множеством заштопанных дырок), кусков, напоминающих своей торжественностью катафалк на лафете и прерываемых оглушительными пиротехническими эффектами, которым таинственный Аликс Аликс отдавался с особенным наслаждением. Пару раз Оливейре показалось, что высокая прическа Берт Трепа а-ля Саламбо[248] вот-вот развалится, но кто знает, сколько шпилек поддерживали ее во всеоружии среди шума и грохота «Паваны». Настала очередь оргии из арпеджио, предвещавшей финал, прозвучали все три темы (одна из них была содрана из «Дон Жуана» Штрауса[249]), и Берт Трепа разразилась ливнем аккордов, один громче другого, которые забивало истерическое напоминание первой темы, после чего прозвучали два аккорда в самом низком регистре, причем в последнем была фальшивая нота в правой руке, но такое может случиться с каждым, и Оливейра, который развлекался от души, горячо захлопал в ладоши.

Пианистка выпрямилась несколько странным движением, будто распрямилась пружина, и поклонилась публике. Поскольку глазами она пересчитывала присутствующих, она не могла не заметить, что осталось не более восьми-девяти человек. Берт Трепа с достоинством ушла в левый выход, и капельдинерша, задернув занавеску, предложила публике леденцы.

С одной стороны, пора было уходить, но что-то в атмосфере этого концерта притягивало Оливейру. В конце концов, бедняжка Трепа пыталась представить эти произведения впервые, одно это уже само по себе является достоинством в мире великих полонезов, Лунной сонаты и Танца огня.[250] Было что-то трогательное в этом лице тряпичной куклы, в этой велюровой черепахе, в этой необъятной дуре, которая оказалась в затхлом мире щербатых чайников, старух, еще помнивших концерты Рислера,[251] вечеров музыки и поэзии в залах с выцветшими обоями и месячным бюджетом в сорок тысяч франков и обращенной к друзьям тайной мольбе прийти в конце месяца туда, где царит культ на-сто-я-ще-го искусства в стиле Академии Раймонда Дункана,[252] и нетрудно было представить себе, как выглядят Аликс Аликс и Роз Боб, как они подсчитывали скудные средства на аренду зала для концерта, как кто-то из учеников по доброй воле отпечатал программку, как составлялись списки приглашенных, которые в результате не пришли, и это отчаяние среди софитов при виде пустого зала — ведь все равно нужно выходить на сцену, золотая медаль, — и все равно нужно выходить на сцену. Все это было похоже на главу из Селина,[253] и Оливейра понял, что не способен думать больше ни о чем, кроме как об этой атмосфере убогой и бесполезной борьбы за выживание артистической деятельности, рассчитанной на кого-то, такого же убогого и бесполезного. «И конечно, именно меня угораздило ткнуться в этот траченный молью веер, — со злостью подумал Оливейра. — Сначала старик попал под машину, теперь эта Трепа. Уже не говоря о паскудной погоде и о моем состоянии. Особенно о моем состоянии».

В зале оставалось четыре человека, и он решил, что лучше, пожалуй, пересесть в первый ряд, чтобы как-то поддержать исполнительницу. Его самого смешило подобное проявление солидарности, но он все равно пересел вперед и, закурив сигарету, ждал начала. Так получилось, что какая-то дама решила покинуть зал как раз в тот момент, когда на сцене снова появилась Берт Трепа, и та, прежде чем с огромным трудом приветствовать поклоном почти совсем опустевший партер, пригвоздила ее взглядом. Оливейра подумал, что дама, которая вознамерилась уйти, заслуживает хорошего пинка под зад. И вдруг он понял, что все его реакции исходят оттого, что Берт Трепа ему симпатична, даже несмотря на «Павану» и на Роз Боб. «Давно со мной такого не было, — подумал он. — Видимо, с годами я становлюсь мягче. Столько всяких метафизических рек — и вдруг нападает желание то навестить старика в больнице, то аплодировать этой ненормальной в корсете. Странно. Должно быть, это у меня от холода, ботинки-то промокли».