Игра в классики

— Мадам, — мягко сказал Оливейра, взяв ее за локоть, чтобы повернуть на улицу Сены, — в зале было почти совсем темно, возможно, вы ошиблись в подсчете.

— Да нет же, — сказала Берт Трепа. — Я уверена, что не ошибаюсь, но вы сбили меня со счета. Подождите, дайте сосчитать…

Она снова старательно зашептала, шевеля губами и считая на пальцах, совершенно не обращая внимания на то, куда ее вел Оливейра, и вообще на его присутствие. Все, что она говорила в полный голос, было обращено к ней самой, в Париже полно людей, которые разговаривают сами с собой, Оливейра тоже не был исключением, исключительным было лишь то, что он — полнейший кретин — шел рядом со старухой, провожая домой эту полинявшую куклу, этот несчастный надутый шар, — короче, глупость в сочетании с безумием танцевали в тот вечер настоящую павану. «Она отвратительна, так бы и столкнул ее с лестницы и еще двинул бы ботинком в рожу, раздавил бы, как таракана, пусть разлетится на куски, как рояль, упавший с десятого этажа. Настоящая доброта в том, чтобы вытащить ее из этой среды, не дать ей и дальше страдать, как собаке, от своих иллюзий, в которые она сама не верит и которые сочиняет, чтобы не замечать промокших ботинок и своего пустого дома, куда иногда заходит старик с порочными склонностями и седой головой. Она мне отвратительна, я сматываюсь на ближайшем углу, она и не заметит. Ну и день сегодня, мамочки мои, ну и день».

Если быстро, будто спасаясь от своры собак, свернуть на улицу Лобино, старуха и сама найдет дорогу домой. Оливейра оглянулся и, дождавшись подходящего момента, попытался незаметно освободить свой локоть, как если бы он не замечал, что на руке у него повисло нечто. Однако то была рука Берт Трепа, и она решительно сжала его локоть, навалившись на него всем своим весом, и Оливейра хоть и смотрел в сторону улицы Лобино, в то же время переводил артистку через дорогу, идя вместе с ней по улице Турнон.

— Он наверняка растопил камин, — сказала Берт Трепа. — Сегодня не так уж холодно, но огонь — друг артиста, вам не кажется? Вы ведь подниметесь выпить рюмочку с Валантэном и со мной?

— О нет, сеньора, — сказал Оливейра. — Никоим образом, для меня и так большая честь проводить вас домой. И, кроме того…

— Не будьте таким скромником, юноша. А вы ведь еще юноша, не так ли? Это заметно по вашей руке, например… — Ее пальцы чуть вцепились в его куртку. — Я выгляжу старше своих лет, вы понимаете, жизнь артиста…

— Ну что вы, — сказал Оливейра. — Что касается меня, мне уже за сорок, так что вы мне льстите.

Слова вылетали сами собой, что-то ведь надо было говорить, положение было критическим. Повиснув у него на руке, Берт Трепа вспомнила прежние времена, то и дело прерываясь на середине фразы, видимо продолжая производить подсчеты в уме. Порой она тайком ковыряла в носу, кося глазом на Оливейру; чтобы засунуть палец в нос, она быстро снимала перчатку, делая вид, что у нее чешется ладонь, почесывала ее другой рукой (после того, как деликатно освобождала от нее руку Оливейры) и, подняв палец профессиональным движением пианистки, секунду ковыряла в носу. Оливейра делал вид, что смотрит в другую сторону, и когда он поворачивал голову, Берт Трепа уже снова висела у него на руке, а ее руки были в перчатках. Так они шли под дождем, разговаривая о разных вещах. Идя вдоль Люксембургского сада, они говорили о том, что жизнь в Париже с каждым днем все труднее, что конкуренция невозможная, молодые наступают на пятки, и это тем более оскорбительно, что у них нет никакого опыта, что публика безнадежно больна снобизмом, обсудили, сколько стоит бифштекс на рынке Сен-Жермен и на улице Бюси, только там достойные люди могут купить хороший бифштекс за разумную цену. Два или три раза Берт Трепа любезно осведомлялась у Оливейры, чем он занимается, о его надеждах и особенно о неудачах, но прежде, чем он успевал ответить, беседа резко сворачивала на необъяснимое исчезновение Валантэна, на ошибку, которую она совершила, исполнив «Павану» Аликс Аликса, и все из-за своей слабости к Валантэну, однако так она поступает в последний раз. «Педераст, — прошептала Берт Трепа, и Оливейра почувствовал, как ее пальцы вцепились в его куртку. — Из-за всего этого свинства я вынуждена играть какое-то дерьмо, которое ни уму ни сердцу, в то время как пятнадцать моих произведений ждут исполнения…» Тут она остановилась, не обращая внимания на дождь, безмятежно спокойная в своем плаще (зато Оливейре дождь стал затекать за воротник куртки, и от воротника, который был не то из кролика, не то из крысы, жутко понесло, как от клетки в зоопарке, в дождь всегда так, ничего не поделаешь), она же стояла и смотрела на него, словно в ожидании ответа. Оливейра вежливо улыбнулся и слегка потянул ее в сторону улицы Медичи.