Игра в классики

Грегоровиус вспомнил, что где-то у Шестова[285] говорилось об аквариумах со вставной перегородкой, — когда ее вынимали, рыба, привыкшая жить в одной половине аквариума, никогда не стремилась заплывать на другую половину. Сколько-то проплыть, повернуться и поплыть назад, даже не зная, что препятствия уже нет и можно продолжать движение…

— В любви тоже может быть так, — сказал Грегоровиус. — Какая прелесть, любоваться рыбками в аквариуме и вдруг увидеть, как они парят в воздухе, точно голубки. Идиотские надежды, конечно. Все мы отступаем в страхе уткнуться носом во что-то малоприятное. Нос как край света, тема для диссертации. Вам известно, как кошку приучают не гадить в комнате? Прием своевременного тыканья носом. А как свинью приучают не выкапывать грибы? Палкой по носу, это ужасно. Я думаю, Паскаль здорово разбирался в проблемах носов,[286] отсюда его знаменитое египетское суждение.

— Паскаль? — сказала Мага. — Какое египетское суждение?

Грегоровиус вздохнул. Все только и делали что вздыхали, когда она задавала вопрос. Орасио и особенно Этьен, который не просто вздыхал, но пыхтел, сопел и всем своим видом показывал, какая она дура. «Я не просто серая невежда, я фиолетовая», — думала Мага, чувствуя себя задетой. Каждый раз, когда ей случалось шокировать кого-нибудь своими вопросами, она чувствовала, как ее обволакивает какая-то фиолетовая масса. Стоило ей сделать глубокий вдох, и масса рассеивалась, уплывала, как рыбы, распадалась на множество фиолетовых ромбов, превращаясь в воздушных змеев на пустыре в Поситос,[287] в лето на пляже, в фиолетовое пятно в глазах, когда смотришь на солнце, солнце по имени Ра, которое тоже было египтянином, как Паскаль. Вздохи Грегоровиуса почти ничего не значили для нее, после Орасио мало кто мог задеть ее своими вздохами по поводу вопросов, но все равно хоть на мгновение, да появлялось фиолетовое пятно, и хотелось расплакаться, всего на секунду, в самый раз, чтобы стряхнуть пепел с сигареты, который непоправимо портит ковры, если предположить, что они у нее были.

(-141)

26

— В сущности, — сказал Грегоровиус, — Париж — это огромная метафора.

Он постучал трубкой по столу, немного примял табак. Мага зажгла другую сигарету, продолжая напевать. Она так устала, что даже не разозлилась на непонятную фразу. Поскольку она, вопреки своему обычаю, не торопилась с вопросом, Грегоровиус решил пояснить свою мысль. Мага слушала словно издалека, защищенная темнотой и сигаретой. Она слушала бессвязные, как ей казалось, фразы, несколько раз был упомянут Орасио, что-то о душевном разладе, о бесцельных прогулках по Парижу почти всех членов Клуба, о причинах, которые помогали верить, что все это может помочь обрести хоть какой-то смысл. На мгновение какая-нибудь фраза Грегоровиуса принимала чьи-то очертания, зеленого или белого цвета, иногда это был Атлан,[288] другой раз Эстеве,[289] или какой-то звук начинал крутиться и, слипаясь, вырастал в Манесье,[290] в Вильфредо Лама, в Пьобера, в Этьена, в Макса Эрнста.[291] Это было забавно, Грегоровиус говорил: «…и все они ищут дорогу, ведущую к Вавилону, если можно так выразиться, и значит…» — и Мага видела, как из слов рождается блистательный Дейроль, Бисьер,[292] но Грегоровиус уже говорил о бесполезности эмпирической онтологии, и тут вдруг появлялся Фридлендер, утонченный Вийон,[293] который отпечатывал сумрак на сетчатке глаз, а потом заставлял его вибрировать, эмпирическая онтология, слова, голубоватые как дым, розовые, эмпирическая, бледно-желтая впадина, где дрожат беленькие искорки.

— Рокамадур уснул, — сказала Мага, стряхивая пепел. — Мне тоже надо немного поспать.

— Орасио, я думаю, сегодня не вернется.

— Откуда я знаю. Орасио, как кошка, которая гуляет сама по себе, может, сидит на полу под дверью, а может, едет на поезде в Марсель.

— Я могу остаться, — сказал Грегоровиус. — Вы поспите, а я присмотрю за Рокамадуром.

— Не в этом дело, я спать не хочу. Вы говорите, а у меня перед глазами все время что-то мелькает. Вы сказали «Париж — это огромная метафора», а я увидела что-то вроде знаков Сугая,[294] все красно-черное.

— Я думал об Орасио, — сказал Грегоровиус. — Любопытно, как он изменился за те несколько месяцев, что я его знаю. Вы, я думаю, этого не замечаете, вы слишком близко к нему и к тому же ответственны за эти перемены.

— Что значит «огромная метафора»?

— Он здесь затем, зачем другие пытаются уйти, кто в вуду,[295] кто в марихуану, кто в музыку Пьера Булеза, а кто в причудливые мобили Тэнгли.[296] Он думает, что в каком-нибудь уголке Парижа какой-нибудь день, или чья-нибудь смерть, или какая-нибудь встреча подарят ему ключ; он ищет его, как безумный. Заметьте, я говорю «как безумный». То есть в действительности он не осознает того, что ищет ключ, он даже не знает, существует ли этот ключ вообще. Он только предполагает, что это может быть и в каких обличьях; поэтому я и говорю, что это метафора.

— Почему вы говорите, что Орасио изменился?