Игра в классики

— Не высовывайся, — закричала Талита, вскидывая руки кверху. Сидя на подоконнике спиной к ней, Оливейра поворачивал голову, чтобы видеть ее и разговаривать с ней, и каждый раз наклонялся все больше и больше. Кука Феррагуто выбежала во двор, и только тут Оливейра увидел, что уже не ночь: халат на Куке был того же цвета, что и камни во дворе, что и стены у аптеки. Поняв, что пора обратиться к фронту военных Действий, Оливейра вгляделся в темноту и догадался, что, несмотря на все трудности наступления, Тревелер все же решил запереть дверь. Он слышал, как среди проклятий лязгнула щеколда.

— Вот это — по мне, че, — сказал Оливейра. — Одни на ринге, как мужчина с мужчиной.

— Наклал я на тебя, — сказал разъяренный Тревелер. — В тапке вода хлюпает, ничего нет на свете противнее. Зажги свет хотя бы, ни черта не видно.

— В битве на Канча-Раяда все случилось, наверное, так же неожиданно, — сказал Оливейра. — И запомни: я не собираюсь уступать преимуществ своей позиции. Скажи спасибо, что я с тобой разговариваю, а не должен бы. Я тоже ходил обучался стрельбе, братец.

Он услыхал, как тяжело дышит Тревелер. В доме хлопали двери, доносился голос Феррагуто, кто-то спрашивал, что-то отвечали. Силуэт Тревелера становился все более четким; все вещи до одной стали на свои места — пять тазов, три плевательницы, десятки роллерманов. И можно было почти как в зеркало смотреться в этот фиолетовый свет, так похожий на голубя в ладонях у сумасшедшего.

— Ну, вот, — сказал Тревелер, поднимая упавший стул и без охоты усаживаясь на него. — Может, объяснишь мне все-таки, что за бардак.

— Довольно трудно объяснить, че. Разговаривать, сам знаешь…

— Ты чего только не придумаешь, лишь бы поговорить, — сказал Тревелер в ярости. — Если тебе не удается для этого усадить нас обоих верхом на доску при сорока пяти градусах в тени, то суешь меня в таз с водой и опутываешь мерзкими нитками.

— Однако наше положение всегда симметрично, — сказал Оливейра. — Как два близнеца на качелях или будто перед зеркалом. Заметил, Doppelgänger?

Не отвечая, Тревелер достал из кармана пижамы сигарету и закурил. Оливейра достал свою и тоже закурил почти одновременно с ним. Они поглядели друг на друга и рассмеялись.

— Совершенно чокнутый, — сказал Тревелер. — Ты — чокнутый, и думать нечего. Надо же вообразить, будто я…

— Оставь в покое слово «воображение», — сказал Оливейра. — Просто обрати внимание, что я принял меры предосторожности, а ты пришел. Не кто-нибудь. А ты. В четыре часа утра.

— Талита сказала мне, я подумал, что… А ты что и правда решил, будто…?

— А может, без этого не обойтись, Ману. Тебе кажется, будто ты встал, чтобы пойти успокоить меня, поддержать. Если бы я спал, ты вошел бы безо всякого, как любой может подойти к зеркалу просто так, разумеется, подходишь спокойненько к зеркалу с булавкой в руке и втыкаешь ее, только вместо булавки ты бы держал в руке то, что носишь вон там, в кармане пижамы.

— Я ношу его всегда, че, — сказал Тревелер возмущенно. — Что за детский сад. А ты ходишь невооруженный потому, что не соображаешь,

— Так вот, — сказал Оливейра, снова садясь на подоконник и приветственно махнув рукой Талите и Куке, — все, что я думаю на этот счет, очень мало значит в сравнении с тем, что должно быть на самом деле, нравится нам это или не нравится. Вот уже некоторое время мы с тобой как тот пес, что крутится на месте, пытаясь укусить себя за хвост. Нельзя сказать, что мы ненавидим друг друга, наоборот. Просто нас с тобой использовали в игре, мы с тобой вроде белой пешки и черной пешки. Как, скажем, в игре: одна из двух сторон непременно должна одержать верх.

— Я не испытываю к тебе ненависти, — сказал Тревелер. — Просто ты загнал меня в угол и я не знаю, что делать.

— Mutatis mutandis [222]: ты встретил меня в порту вроде как перемирием, белым флагом, этим печальным призывом забыть все. Я тоже не питаю к тебе ненависти, брат, но я говорю тебе правду в глаза, а ты называешь это загонять в угол.

— Я жив, — сказал Тревелер, глядя ему в глаза. — А за то, что живешь, я полагаю, надо расплачиваться. А ты платить не хочешь. И никогда не хотел. Эдакий катар-экзистенциалист в чистом виде. Или Цезарь, или никто — у тебя радикальный подход к делу. Думаешь, я по-своему не восхищаюсь тобой? Думаешь, твое самоубийство, случись такое, не вызвало бы у меня восхищения? Подлинный Doppelgänger — ты, потому что ты, похоже, бесплотен, ты — сгусток воли, принявший вид флюгера, что там, наверху. Хочу это, хочу то, хочу север, хочу юг — и все сразу, хочу Магу, хочу Талиту, и вот — сеньор на минуточку заходит в морг и там целует жену лучшего своего друга. А все потому, что у него смешалась реальность и воспоминания совершенно не по-эвклидовски.