Игра в классики на незнакомых планетах

Вот к этому парнишке княжеский титул вообще не лепится. От предков только и осталось, что темные волосы. Курносый, глаза непонятного цвета, лицо простоватое. Адам Белта, десять лет, отец повешен за преступление против цесаря...

— Что ушел. И что господина учителя за руку того. Вы ребят допрашивали, а зачем? Я сам скажу. Я его укусил... нечаянно.

— Как это нечаянно?

— А чего он...

— Чего он чего? — Иногда я сам поражаюсь собственному терпению.

— Отобрать хотел...

— Что отобрать?

Интересно, в самом деле, — что у них отбирать. Крысы здешние и те богаче, у них хоть запас крошек есть.

— Ну... это... Я спрятал уже. Я для того ходил, чтоб спрятать...

И гордится, санкта симплицитас... И для полного аристократического впечатления рукавом под носом протирает.

— Сядь, — говорю. — Возьми уж салфетку. И рот вытер бы, перемазан до сих пор...

Мальчишка еще и бледный, под глазами круги. Вечно белолицый, оттого и освобожден от сдачи крови на армейские нужды. И красное на губах засохло — очень надеюсь, что никто из крестьян с ним в сумерках не повстречался.

— Получается, воспитанник Белта, что у тебя было что-то запрещенное. И ты мало того что не отдал это учителю, так еще и набросился на него...

Сидит на краешке стула и ногами под стулом возит. Босыми и грязными.

— Память, — говорит негромко. — От отца.

— Белта, — это я уж совсем спокойно. — Ты ведь прекрасно знаешь, что отца у тебя нет. А есть у тебя отечество и цесарь, которые одни о тебе заботятся, и кроме них нет у тебя никого.

Он как-то обмяк на стуле, будто бы с облегчением. Понимает, что в карцер я его посадить могу, а вот пан директор, рыщущий по лесу в поисках закопанного где-то сокровища, — это будет картинно.

— Марш спать. Без ужина. В любом случае ты его прогулял. Завтра извинишься перед учителем, а взыскание он сам тебе назначит. А в карцер я тебя лично засажу на двое суток.

То бишь — когда Домбровский оттуда выйдет.

— И вот что, воспитанник Адам Белта. Если ты посмеешь еще кого-нибудь укусить — сейчас же отправишься отсюда. Понял?

— Да, — говорит.

Но взыскания учитель так и не назначил; в тот же вечер пришел ко мне с перевязанной рукой и бутылкой темного самогона. С размаху поставил бутыль в центр стола и сообщил, что женится и увольняется.

***

Все-таки он долго продержался. От нас обычно бегут быстро; чаще всего не из-за воспитанников — не выдерживают здешней глуши. По мне, нам повезло, что интернат не забросили куда подальше и посевернее. Тут с земли хоть что-то собрать можно и зимой люди здесь живут, а не леденеют. Глушь, пожалуй, не в географии, а в настроении. Даже деревенским только в развлечение наших партизан погонять...

Удирают они по чужие огороды строго посменно: если сегодня ходил саравский корпус, завтра пойдут эйре, а на следующей неделе — белогорцы. Когда интернат только основали, они все жили вместе — но к моему приезду давно уж разбились на свои лагеря, у каждого свой барак, и как ни мешай — обратно не перемешаешь. Ни забор, ни колючая проволока вылазкам не помеха, а собаки давно приручены, ластятся к каждому, лишь бы обратил внимание и потрепал по загривку. Эта жажда ласки у них и у детей одинаковая.

Уходят вечером и возвращаются с добычей; а отвечать за то, что они добыли, должен, конечно, пан директор...

Правда, на зиму и весну они обычно прекращают вылазки: склады свои крестьяне берегут пуще военных. Потому я и удивился, когда Лина с недовольным видом пришла сказать, что господина директора люди ждут у ворот. Разбудила, хоть знает, что я этого не люблю...

Мой «источник информации», Марыля Макдун, была уже тут как тут. Появилась будто невзначай, стояла, ковыряя землю носком изношенного сандалика. И ведь не люблю доносов, но без нее — как узнаешь?

— Макдун, ночью кто-то из лагеря бегал?

Носок сандалика чертил круги. Марыля жевала травинку.

— Так Иво со своими ж лазил, господин директор.

Иво Антич — старший саравского корпуса. За этими надо глаз да глаз, они мне коня из деревни скоро приведут, и ладно, если не вместе с конюшней.

— Макдун, пойди к ним и скажи, чтоб из корпуса ни ногой. А я с ними поговорю. Потом.

Взметнулась юбка — и нет Марыли.

У ворот ждал меня один из деревенских хозяев, человек обстоятельный и пьющий в меру. Разговор предстоял серьезный, и я пожалел, что не надел мундира. Крестьянин поздоровался почтительно, хоть и без раболепства, и на территорию зашел только после приглашения. Я пригласил его в кабинет, налил из бутылки, что оставил учитель.

— Я ж вот по какому делу, — сказал наконец мужик. — Тут такая вещь деликатная, господин прохвессор. Я уж и не знал, с кем посоветоваться.

Тут уж я ему плеснул и сам выпил. Забыл ты, пан директор, что у крестьян, помимо яблонь, дочки подрастают. А Антич и еще двое из их корпуса как раз в том самом возрасте. Не дай бог, какая из деревенских подарок принесла... Тут уж не до шуток, тут они за ружья схватятся.

— Если вы хотите говорить про моих воспитанников...

— Да цесарь с ними, с вашими воспитанниками, извиняюсь, господин директор. Пусть они подавятся тем петухом на здоровье. Тут посерьезнее дела...