Игра в классики на незнакомых планетах

– Мальчик, – испуганный взгляд на Домбровского, – у него вена исколота, брать неудобно… ну я у него попросила… может, другую руку… а он…

– Ну тише, тише. – Мне хотелось поправить косынку на ее светлых волосах. Стой; не до этого сейчас.

Мальчишек заперли. Дама-попечитель тут же прекратила восторгаться и стала мне выговаривать:

– Вы должны понимать, попечительский совет долгое время закрывал глаза на… некоторые нарушения. Скажем, отсутствие охраны здесь выглядит просто вопиющим. Не мне же вам рассказывать о врагах Державы.

– Действительно, – сказал я. – Не вам.

Она поджала губы:

– Мы сносили это, потому что ваш интернат казался нам образцовым. Но после сегодняшнего инцидента… не стану скрывать, вы меня огорчили. Если такое повторится, мы должны будем принять меры…

Я наконец усадил ее в машину, а сестры все еще возились в медпункте. Я собрался было идти за ними, но тут старшая выбежала сама.

– Час от часу не легче, – сказала она, поравнявшись со мной. – У меня две пробирки с кровью пропали! Мы с Анной обыскались, по сто раз все пересчитали. Как я отчитываться буду, господин директор? Ну я понимаю, сережки у меня увели в прошлый раз, но кровь-то им зачем?

* * *

Вот жара поднялась. Душно, и нигде не укрыться. Задернул занавески, а солнце настырно лезет в окно. Сияет, слепит, даже мошкара попряталась. Хорошая погода, так ее…

– Что ж вы, сволочи, делаете?

Они молчали. Антич сидел пристыженно, голову в плечи втянул, смотрел на свои колени. Домбровский поскребывал ногтями по бинтам, на меня не глядел.

– Вы вообще соображаете? Старшие корпусов, скажите на милость. Опора и надежда. Так всех подставить…

Молчат. Муха пробудилась, жирная, ленивая, прошлась по краешку стола. Взлетать не стала.

– Вы понимаете, что будет, когда сюда нагрянет комиссия? Серьезная, а не из города.

– Простите, пан директор, – хрипло сказал Домбровский.

– Этот интернат просто закроют. А вас, паны мои хорошие, отправят в городские школы. И ладно вас, по вам школа и так плачет – а малышню-то за что?

– Простите, – сказал Домбровский.

– Я прощу… А остальные вас простят, как думаете?

Антич – громоздкий, с пробивающимися усами Антич – вдруг заплакал в голос. Дитя малое. Домбровский ожесточенно чесал перевязанную руку.

– Прекрати! Бинтов на вас переводить еще. А если б артерию задел, недоумок? А ты пошел вон, баба истеричная. Знаешь, куда идти. Ох, вы у меня насидитесь… Домбровский, стой.

Он остановился машинально, все так же пряча взгляд.

– Я виноват. Я не подумал.

– Ты пробирку с кровью взял?

Тут он вскинулся:

– Мне-то зачем?

И на миг глаза прикрыл – будто понял что-то – и испугался.

– Так. Белта, значит?

– Белта? – идеально-невинный взгляд. – Зачем это Адьке? И вообще… он не вор. Вы же знаете, пан директор.

Вор не вор… а против некоторых искушений натура бессильна. Что ж, спросим у Белты.

– Юзеф, – у него спина напряглась, – вот объясни мне, почему ты все еще здесь?

– Прошу… извините.

– Ты взрослый парень. Заначку себе наверняка успел сделать, пути прощупать. Где твои лесные братья обретаются – наверняка знаешь. Так что ж ты до сих пор здесь торчишь?

Он стиснул порезанное запястье.

– Кто ж от такого добром уйдет?

– Ты уйдешь, Юзеф, – сказал я. – Если я еще раз от тебя – или про тебя – что-то услышу.

* * *

Он ушел, а злость осталась. Необыкновенно сильная злость – я не знал, что с ней делать, не знал даже, на кого так разозлился. На несчастных этих комедиантов, на госпожу-попечительницу, на тех, кто берет кровь у моих ребят – нашли, слава тебе цесарь, полнокровных…

Естественно, больше всего я гневался на себя.

Нельзя допускать такого гнева – клокочет внутри, пьянит, его не унять, и глупостей можно натворить не хуже, чем по пьянке. Тот, кто работает с детьми, на подобную злость не имеет права.

* * *

От Марыли я тоже ничего не добился: она увлеклась представлением, как и все, и тех двух пробирок не видела. Пришлось ловить маленького щуплого Черненко. У семилетнего Черненко были ловкие паучьи пальцы, и он считал ниже своего достоинства пропустить гостей, не взяв у них что-нибудь на память.

– А шо я? – завертелся, захныкал он. – А шо я-то сразу?

– Что взял?

– Шо я взял, не брал я, пустите…

Я подставил раскрытую ладонь. Мальчишка облизнул воспаленные губы, пошарил где-то в глубине кармана и нехотя положил на ладонь браслет из разноцветного стекла.

– Силен… Стекляшки же одни, зачем тебе?

Он пожал одним плечом и снова захныкал.

– Слушай, Черненко. А у медсестры кто пробирку стащил?

– Шо, я брал? Я не брал, шо я опять…

А сам втянул голову в плечи и смотрит мне на ботинки.

– Но видел ведь, кто взял, – сказал я осторожно.

– Та видел… а вы не поверите.

Он замолк, уставился в землю, ковыряя на губе болячку. В конце концов мне это надоело.

– Чего ж ты боишься, Черненко?

Ребенок поежился и сказал почти шепотом:

– Вомпера боюсь…

Вот теперь и пожалеешь, что они наслушались сказок. Я присел с ним рядом.

– Ну-ка, Черненко, скажи мне на ухо, кто у нас вампир. А я уж сам с ним справлюсь.

Он прижал губы к моему уху и прошептал несколько слов. И исчез с глаз, едва я отпустил его рукав.

Вот оно как. Вот оно, значит, как…

* * *