Игра в классики. Русская проза XIX–XX веков

Дьяк у Колумба. 1928 год – это по всем признакам надир: надир и художественного пути Толстого, и набоковского к нему сочувствия. Но меньше чем через два года «Подвиг» запечатлел уже совершенно другое, гораздо более уважительное отношение если не к личности, то к искусству Алексея Толстого.

Мне кажется, что причиной этого сдвига был выход (в 1929 году в журнале «Новый мир», а в 1930 – отдельной книгой) толстовского романа «Петр Первый». Вчитаемся в набоковскую характеристику прозы Бубнова в «Подвиге»: «Начав писать уже за границей, Бубнов за три года выпустил три прекрасных книги, писал четвертую, героем ее был Христофор Колумб – или, точнее, русский дьяк, чудесно попавший матросом на одну из Колумбовых каравелл…» (200).

Толстой начал успешно печатать прозу задолго до войны, в 1909 году, но статус крупного писателя он получил уже в эмиграции: «Детство Никиты», частично опубликованное в парижском журнале в 1920, а книгой – в 1922 году в Берлине, «Хождение по мукам» (1920–1921) и «Аэлита» (1922) были, возможно, теми тремя книгами, которые имел в виду автор «Подвига». Толстой выпустил их в Берлине в издательстве «Русское творчество», которое сам и возглавлял.

Итак, в «Подвиге» Бубнов пишет четвертую книгу, исторический роман – о древнерусском дьяке, попавшем в европейское культурное пространство. Это, конечно, тема «Петра Первого». Выдумка Набокова замечательно схватывает секрет очарования толстовской исторической прозы – сплав современнейшего русского языка с аппетитно стилизованным старинным. На мой взгляд, в виньетке Набокова отразился еще один русский исторический роман – правда, недописанный. Это роман о Петре, начатый Львом Толстым, где действия царя-реформатора должны были восприниматься глазами героя – человека из народа, служащего матросом на одном из первых кораблей, построенных Петром. Корабль у Набокова – также и широкая аллюзия на петровскую тему в русской классике.

Что значил «Петр» для Алексея Толстого? После пяти лет глубочайшего художественного упадка писатель (а ему уже под пятьдесят) вдруг как бы сам за волосы вытаскивает себя из трясины и возвращается к настоящему творчеству. Автора поздравил даже Бунин.

Набоковед и ученик Набокова Алфред Аппель взял у него интервью, где тот вспоминает, как с девочками Зиверт сидел когда-то в берлинском кафе, спиной к Толстому и Андрею Белому. Оба они в то время настроены были уже просоветски и собирались возвращаться в Россию. Набоков не стал общаться с ними. Он подчеркнул в интервью, что не заговорил с Белым, ощущая себя как настоящий «белый», для которого немыслимо было иметь дело с большевизаном[408]. Несомненно, это же соображение касалось и Толстого.

Но в том же интервью есть и такое признание:

I was acquainted with Tolstoy but of course ignored him. He was a writer of some talent and has two or three science fiction stories or novels which are memorable. But I wouldn’t care to categorize writers, the only category being originality and talent. After all, if we start sticking group labels, we’ll have to put The Tempest in the SF category, and, of course, thousands of other valuable works[409].

Возможно, что-то мешало Набокову осудить Толстого. Это могла быть память о семейной дружбе, о поддержке старшим писателем его первых литературных шагов. И уважение к его таланту, восстановленное, по нашему предположению, после политических скандалов и писательских неудач конца 1920-х.

Есть работы Максима Шраера – прежде всего, недавняя книга «Бунин и Набоков. История соперничества» (М., 2014), – связывающие становление Набокова-прозаика с его ученичеством у Бунина, которое сменилось потом соперничеством. Но, несомненно, стоит задаться и вопросом о возможном ученичестве юного автора также у Алексея Толстого.