Игра в Тарот

— Моя милая философиня, наверное, ты права, но… пойми, что я буду делать с ожившим мертвецом? Посажу его в синедрион? Свергну Ирода и поставлю на его место? О да, для этих мест, возможно, это то, что надо, но ведь в Риме засмеют! Моя задача внедрить в эту дикую страну хоть какое-то подобие римских гражданских институтов, а они, увы, совершенно не предусматривают наличие столь неординарных методов, и, тем более, подобных субъектов.

— Как жаль что римляне, совершенно не ограничивая себя в притязаниях, так ограничивают себя в средствах — разочарованный голос Зары был полон скорби и искреннего сожаления.

— Извините, что я вмешиваюсь, но надо решать — послышался голос Руфоса. — Нам придётся его казнить. Я предлагаю его бичевать. Это сохранит ему жизнь и не позволит утверждать, что Вы, прокуратор, игнорировали их законные требования.

— Хорошо, попробуем. Зара, ты можешь облегчить его страдания?

— Конечно, я смочу плети вытяжкой из сока маковых бутонов.

— И что будет?

— Как только снадобьё проникнет в кровь, он впадёт в беспамятство и перестанет чувствовать боль.

— Он не заснёт?

— Нет, он будет как пьяный.

— Он будет похож на наказанного бичеванием? Это не вызовет подозрений?

— Твои палачи знают своё дело, пусть он будет весь в крови. Можно раздирать кожу, а не разрывать скрытую под ней плоть. Чем больше будет поверхностных ран, тем быстрее снадобьё проникнет в него. Он будет окровавленным, не способным прямо стоять, шататься и падать, одним словом — не в себе. Чем не человек потрясённый экзекуцией до потери сознания и находящейся на гране между жизнью и смертью? Есть только одна тонкость, под воздействием зелья, когда его опьянит дурман, он перестанет кричать. Но если его бичевать перед этой ширмой, то, что стоит поставить человека с громким голосом за ней? — похоже, Зара уже всё продумала.

— Ну что ж, пусть будет так — заключил прокуратор.

Он вышел к толпе, сел в кресло, и в наступившей тишине, выдержав долгую паузу, объявил, что, уважая мнение синедриона и в знак почтения к местным традициям и верованиям, он предаёт Еушу казни — бичеванию.

В ответ толпа взорвалась беспорядочными криками. Были и вопли радости — что, наконец-то накажут смутьяна, был и ропот возмущения — недостаточной степенью наказания, но больше всего из толпы исходил утробный ропот нетерпеливого ожидания интересного представления.

Притащили бревно, поставили на площадке рядом с креслом, прямо рядом с ширмой. Еушу обнажили, посадили на колени перед вертикально стоящим бревном и связали его руки за ним, так что он упёрся своим лицом в порыжевшие от крови многочисленных жертв дерево, а колени попали в выдавленные бесчисленными узниками лунки в горизонтальных опорах этой плахи.

И снова в наступившей тишине Еуша услышал, как над ним засвистел старательно раскручиваемый палачом бич, но прежде чем он коснулся его, Еуша почувствовал, как его спину орошают срывающиеся с орудия казни обильные капли чего-то липкого.

Свист оборвался хлёстким шлепком. Еушу пронзила немыслимая боль, словно в его спину впились десятки ножей. Не успел он прийти в себя, как удар повторился, потом ещё, и ещё… И тут Еуша понял, что боли больше нет. Он чувствовал, как бич своими свинцовыми бляхами касается и рвёт его тело, но как-то отстранённо, словно его спина стала деревянной.

Скоро по нему разлилось тепло опьянения, его захлестнула слабость и необыкновенная радостная, кружащая голову, лёгкость, которую, он никогда прежде не испытывал от вина, женщин и славы….

И, странное дело, он встретил её приход с безумным ликованием, как будто соприкоснулся с чем-то давно знакомым, лишь позабытым в сумрачной суете последних лет своего существования, радостно снова открываясь тому, с чем он не встречался уже, казалось, целую вечность, настолько давно, что уже позабыл о её существовании, но что, как он сейчас понимал, всегда только ждал и желал.

Было легко, необычно легко, настолько легко, что он вышел из своего тела, и паря, всё выше и выше, ликуя, созерцал происходящие под собой.

Он смотрел и смотрел радостно и отстранённо, как, внизу, усердные палачи бичуют залитого кровью какого-то несчастного, мотающего в забытье безвольной головой. Как за ширмой огромный человек, в такт ударам бичей, что-то есть силы, напрягаясь, открывает свой рот. Как беспокойная Зара, смотрит и смотрит в непрозрачный бархат занавеси, прямо туда, где происходит казнь, как будто она могла что-то разглядеть сквозь неё. Как сурово и внимательно наблюдает прокуратор, с презрительной и брезгливой улыбкой, за беснующейся у подножия его трона за цепью легионеров ликующей толпой.

Поднимаясь, всё выше и выше, он видел, как несчастного узника отвязали и поволокли по ступенькам к толпе, оставляя кровавый след на белизне мрамора. Как цепь легионеров расступилась, и комок окровавленной плоти вынесли прямо к отшатнувшимся от него раввинам. Как вставший прокуратор показывает на него, и что-то говорит, торжественно подняв руку. Как раввины, нерешительно переминаясь, уже собрались идти прочь….