Игра в Тарот

Николай оглянулся. Он сидел не в кресле за столом, как прежде, а на одиноко стоящем посреди круглой арены жёстком табурете, отчего ему стало как-то неуютно и одиноко. Вокруг него поднимались, расширяясь к верху, уходящие куда-то в бесконечность, террасы (как в цирке), как угадывалось, полные публики. Странный фиолетовый свет падал узким пучком откуда-то сверху, так что он практически ничего не видел кроме стола прямо перед ним. В его свете было видно, что всё, кажущееся безразмерно огромным, пространство этого странного помещения было наполнено несметным количеством метающихся по нему мелких насекомых, ярко вспыхивающих и, кажется, ускоряющих своё движение при попадании в этот фиолетовый поток. Публику, находящуюся за границей фиолетового свечения, он, понятно, не мог разглядеть, лишь чудились размытые силуэты, но он физически чувствовал окружившую его огромную и враждебную толпу, напряжённо смотрящую на него и в нетерпении ожидающую начало представления.

Наконец аккуратненький толстячёк, скорбно вздохнув, начал:

— Ну что ж начнём заседание нашего охоронительного совещания. Предоставим слово нашему секретарю — он повернулся в сторону резко возбудившейся в клетке птицы.

Оттуда сразу же раздалось возмущённое карканье, которое, как не удивительно, со временем стало напоминать человеческую речь:

— Сверхчеловек есть то, что следует преодолеть в себе прежде всего, чтобы стать взрослым. Некоторым под 70 уже, а всё в юберменшей играют. «Вечные истины» на баррикадах пытаются защищать. Сверхчеловек есть то, что следует преодолеть в себе прежде всего, чтобы стать взрослым.

— Уважаемый Удод, нельзя ли ближе к делу — мягко поправил его полный всё того же скорбного очарования аккуратненький толстячёк, бывший видно здесь председателем.

Птица Удод опять, видно от волнения громко закаркала, но, постепенно, совладав с нервами, снова высказала нечто членораздельное:

— Ведь что хотят все эти недоросли? Ведь в сущности, вот этот, сидящий перед нами «диссидент» почему-то не отдаёт себе отчёта в том, что он борется не с конкретным нехорошим режимом. Он в этом случае просто «недодумывает». Ибо на самом деле его не устраивает сам мир, в котором возможен такой режим. То есть его реальным врагом является не режим, а окружающая действительность и её Творец!

— Таким образом, коллега, Вы утверждаете, что подсудимый пытался разрушить само мироздание? То есть он поднял руку на то, что сотворило этот Мир, на наш Храм?

— Конечно, конечно — закаркала жирная, перекормленная птица.

— Но, может, у несчастного не было другого выхода? Что если он был вынужден пойти на этот шаг?

— Как вынужден? Да что Вы такое говорите — жирная птица снова надолго закаркала от волнения. Наконец, немного успокоившись, птаха продолжила:

— Так ведь это же, банальность, что «никакой режим никогда не устраивает ВСЕХ», и переводящаяся на простой человеческий язык ещё большей банальностью «абсолютное счастье в этом мире недостижимо», почему-то недоступна большинству «диссидентов», «правозащитников», «борцов с кровавой деспотией» и так далее…

— Но как же тогда быть? Зачем нужен этот Мир, в котором недостижимо счастье? Разве не должен человек бороться с тиранией, которая лишает его счастья? — прервал Удода Николай.

Жирное пернатое так возбудилось, что начало прыгать по столу вместе с громыхающей клеткой. Наконец, видно устав таскать на себе довольно тяжёлую груду металла, Удод остановился и выпалил:

— Смысл бороться тиранией не на жизнь, а на смерть имеется только тогда, когда она вообще не предлагает ничего позитивного. Тогда да, надо встать с колен и умереть, так будет правильно. Если же в её в целом людоедской программе есть хотя бы один пункт, не имеющий людоедского характера, то не всё потеряно.

— И какой же пункт в этой целом людоедской программе не имеет людоедского характера? — смеясь, спросил Николай.

— Кар-кар-кор-коррррмёжка! — отчаянно закаркал, давно позабывший, что такое летать, ожиревший окорочёк. — Если кормят — надо молчать! Терпеть… Кстати как там мои гонорары?

Это он обратился уже к председателю.

— Эх, эх скорби мои, скорби — запричитал тот, засовывая руку во внутренний карман пиджака.

Председатель достал небольшой бархатный мешочек, и, склонившись над ним, так чтобы максимально закрыть его содержимое от любопытных глаз, стал что-то отсчитывать, сокрушённо причитая:

— Эх, эх, скорби мои, скорби, эх, эх, скорби….

Удод так вытянулся, пытаясь хоть краем глаза заглянуть в это весьма скромное хранилище наличности, что, казалось, ещё чуть-чуть и накренившиеся от его потуг клетка упадёт набок. Сгусток жирной бесформенной биомассы, до этого вяло корчащийся на одном месте, вдруг неожиданно громко как-то зачмокал, захлюпал и потёк в его направлении, словно, бархатный мешочек был для него непреодолимым магнитом.