Играй!

Но глубокое разочарование заставляло все под ребрами скручиваться, и Теодор вновь и вновь возвращался мыслями к Кристоферу, который даже не взглянул на него, когда уходил.

Теодор и вправду не заслужил доверия, да? Он мог стараться сколько угодно, но это не изменило бы того, что он творил раньше. Просто он… он так радовался, что ребята в кружке приняли его, был так счастлив, что его принял Кристофер, он чувствовал такое облегчение, что может быть самим собой, потому что после того, как Адам уехал, Теодор надел на себя маску пустого избалованного мальчика и не снимал ее до тех пор, пока не попал в этот зал.

Такая ирония – в месте, где он должен был примерить на себя образ другого человека, показать настоящего себя.

И, возможно, правда, которую Теодор так боялся принять, заключалась в том, что даже настоящий он не имеет права рассчитывать на чью-то дружбу или любовь.

Когда он думал о ребятах, которые так легко указали на него пальцем, не поколебавшись ни мгновения, становилось обидно, но, когда он думал о Кристофере, боль была другой. Она была глубже, обширнее, как будто черной пленкой покрывала его изнутри, а он не мог никак ее содрать, только обдирал ногти в кровь.

Потому что Теодор был влюблен в Кристофера.

Теодор был влюблен в него, а Кристофер, наверное, больше никогда не захочет даже смотреть на него. И, возможно, так даже правильно, потому что, несмотря на то, что погром учинил не он, он все равно не заслуживает Кристофера. Никогда не будет заслуживать.

Он беспомощно смотрел на свои ладони, на дрожащие пальцы, лежащие на коленях. Что ему делать? Что же теперь будет? Он не хотел это все терять. Теодор чувствовал себя частью чего-то значимого, так ценил это чувство, что не представлял, как теперь будет без него.

Ему нужно было встать и начать тут все разбирать. Нужно было попробовать исправить то, что сломано не до конца, нужно было сделать хоть что-то, потому что неважно, что думают ребята, эта сцена стала важна и для него тоже, и он чувствовал себя виноватым, хотя не был ни в чем виноват.

Ему нужно было встать, но он не мог собраться с духом. Как будто из него выкачали все силы и оставили полую оболочку. Теодор ощущал себя маленьким беспомощным ребенком, которого вытолкнули из песочницы, потому что никто не хотел с ним больше играть. Он никогда не был тем, кого выталкивают из песочницы. Он был из тех, кто выталкивает. И теперь он чувствовал себя настолько ужасно, что в порыве эмоций поклялся себе больше никогда, никогда не становиться причиной такого чувства у других.

Ему казалось, что он просидел так целую вечность, апатичным взглядом уставившись в одну точку – вроде это развороченное тряпье когда-то было костюмом Лиззи. Потом он заставил себя собраться с мыслями и встать, но, подняв голову, резко отшатнулся.

– Эй, ты чего? – осторожно поинтересовался Кристофер, подходя ближе. Большие темные глаза пристально оглядели его, и он обеспокоенно нахмурился, когда заметил ошарашенное выражение лица Теодора. – Ты… не услышал, как я вошел?

Теодора едва хватило на то, чтобы слабо качнуть головой. Он невольно напрягся, ожидая чего-то… плохого.

Того, что Кристофер начнет с ним ругаться, например. Что скажет, что разочарован, что больше не хочет иметь с ним никаких дел. Что оттолкнет, прогонит, сделает больно. Теодор ожидал этого, и сердце страдальчески сжималось. Вряд ли он будет Кристофера за это винить. Ведь тот сделал большую часть декораций здесь своими руками.

Вот как, наверное, чувствовали себя те, над кем он постоянно измывался раньше, при его приближении. Он снова ощутил себя ничтожным, и это изводило его как тщательная, медленная, жестокая пытка.

Теодор сжал руки в кулаки и стиснул зубы, готовясь принять это, но отчаянно надеясь сдержаться и не наделать глупостей. Не наговорить чего-нибудь в ответ в попытке защититься, не показать своей слабости, не…

– Будешь? Это шоколадное, – Кристофер протянул упаковку молока, и Теодор перевел на нее недоуменный взгляд, не двигаясь с места. Кристофер устало вздохнул, всовывая ее ему в руки. – Да возьми, я все равно уже деньги на него потратил.

Он плюхнулся в кресло, с грустью оглядывая их декорации. Первый шок прошел, и теперь осознание накатило в полной мере, но от этого стало даже как-то проще. Кристофер мог трезво оценить ситуацию, трезво сказать, что они в абсолютном дерьме.

– Крис… – прохрипел Теодор, так и застыв в одной позе с молоком в ослабевшей ладони, и Кристофер поднял на него свои невозможные огромные глаза, глядя вопросительно, будто искренне не понимал, почему Теодор был так напряжен.

– Все в порядке? – настороженно спросил он, такой бесхитростный, как ребенок.

– Зачем ты пришел? – Теодор чувствовал себя тем тигром из «Маугли», злым и уставшим, брошенным, готовым вот-вот напасть.

Кристофер стушевался, опуская взгляд на собственную упаковку молока – себе он взял клубничное. Он тяжело вздохнул и пожал плечами.

– Я был уверен, что ты не уйдешь, поэтому пришел. Не хотел тебя одного оставлять, – тихо признался он.