Играл духовой оркестр...

По рядам, среди коров, белеющих овец и коз, повизгивающих поросят, кружились два татарина. Один — молодой, в кожаном плаще, хромовых сапогах, румяный. Другой — старик, в чекмене, подвязанный веревкой, в пыльных ичигах и потертой фетровой шляпе, сухой, костистый, с аккуратной серой бородкой, со щелками сонных и хитрых глаз. Он шагнул к Белянке и пошлепал по ее спине ладонью.

— Караша, караша.

Потом залопотал с парнем на своем языке. Старик присел, схватил Белянку за упругое вымя, нацедил в ладонь молока и старательно растер пальцами.

— Молоко неплохой. Кароший молоко… — заскрипел он и, легонько надавливая, повел кулаком по спине коровы, по самой хребтине. Если яловая — прогнется, а коли стельная, сколько ни дави, не шелохнется. Старик татарин улыбнулся и опять забормотал что-то напарнику. Егор Никитич радостно смекнул: этот старик на редкость опытный покупатель, Белянка ему насквозь видна, он-то уж оценит ее! Меж тем татарин озабоченно мял висячий подгрудник коровы, потом запустил руку в ее рот. Он сделал это так ловко, что, от природы гордая и недоступная для чужих, Белянка даже не шевельнулась, спокойно дала пересчитать свои зубы. Егор Никитич тоже был спокоен: у Белянки девять зубов, нечетное число, а нечет — верная примета щедрого молока. Старик с завистью взглянул на Егора Никитича и задумался. Потом еще раз обшарил корову хитрыми глазами и, все еще чему-то не веря, нежно, снизу вверх провел ладонями по ее лакированным темным рогам. Ну и дотошный, упрямый старикашка! Ничего не спрашивает, до всего сам доходит. Есть на рогах у коровы с виду незаметные кольца. Сколько колец — столько телят. Ну и мудрец борода. Но мудри не мудри, а худого в Белянке не отыскать, корова что надо: не стара и не чересчур молода, самый сок.

— Караша, караша, — лопотал старик. — И молоко караша, и мясо караша.

Когда хвалили Белянку за молоко, Егор Никитич гордился, и в то же время брала его острая зависть к покупателю. Он представлял, как в марте Белянка отелится, как одарит нового хозяина богатым молоком, как, окрепнув малость, зарезвится на весенней лужайке теленочек…

Когда хвалили за мясо, его охватывала тревога. В скрипучем, едком голосе старика «мясо караша, мясо караша…» улавливал он что-то зловещее. В голову лезли страхи: бойня, рев перепуганных коров, запах свежей крови… Совсем уж надо быть-бессердечным, чтобы отдать Белянку живодерам, угробить такую ведерницу.

Выходило, что хоть так, хоть эдак, а продавать Белянку нельзя. Но раз он стоял с ней в торговом ряду, надо было вести и кончать дело. Он назвал цену старику. Тот замахал руками:

— Ай-ай-ай. Плохой хозяин, плохой…

А если бы старик согласился с этой ценой, Егор Никитич тут же увеличил бы ее.

Татары, чертыхаясь, ушли. Как пить дать вернутся: зачем без толку по базару колесить, лучше Белянки им не найти, они сами это знают. Однако в Егоре Никитиче прояснились и другие мысли. Такой хитрюга, покупая, не станет хвалить товар при хозяине. Купит тот, кто хает. Татары вышли, верно, на разведку, а на следующий базар свою скотину приволокут. Егор Никитич глянул им вслед и выругал себя: каждому, кому не лень, дозволяет тискать, лапать Белянку.

А время шло. Подходили еще покупатели, он для порядка перекидывался с ними какими-нибудь словами, изнемогая от безделья, от бесцельного этого стояния здесь, в торговом ряду.

— Дорого берешь, хозяин. А дешевле?

— То и дешево, чего не надо, а что нужно, то дорого, — ответил он бойкому рыжему мужичку. Тот егозливо хлопотал около коровы, заглянул в ее лилово-черные глаза, поочередно дунул в них зачем-то, потом озабоченно стал дергать ее за хвост, будто проверяя, настоящий он или приклеенный.

— Стельная? — спросил он, не выпуская из рук хвоста.

Егор Никитич мрачно кивнул и ухмыльнулся: при чем тут хвост?

— А не врешь? — рябоватое лицо мужичка по-петушиному навострилось. Егор Никитич промолчал. Тогда мужичок, норовя до всего дознаться самолично, кулаком ткнул Белянку в бок. Егор Никитич не стерпел.

— Эдакому дураку я и за тыщу не отдам ее. Проваливай, — сказал он и оттолкнул мужичка.