Игрек Первый. Американский дедушка

Душа Ведьмы безмолвствовала.

6.

Алевтину хоронила вся Воробьевка. После смерти девушки, сумасшедшие неожиданно обнаружили, что любили ее. Как и подобает Ведьме, она была авантюристкой, раскрашивая тусклую жизнь обитателей психушки в яркие карнавальные цвета. Благодаря взбалмошной плутовке больные, предпочитавшие проводить время под кроватью, чтобы укрываться там от своих страхов, движимые любопытством, потянулись на свет божий. Веселое бесстрашие Алевтины убеждало их в том, что жизнь награждает тех, кто ее не боится, смело выползая из‑под кровати.

Гибель всеобщей любимицы вновь загнала пугливых мизантропов в убежище.

Скрыть от больных смерть Алевтины Ознобишину не удалось, хоть ему очень хотелось избавить их от психической травмы. В ответ на исчерпывающее объяснение исчезновения девушки: «Она улетела» — следовал вопрос: «А когда похороны?»

Больные упорно допытывались у Мухи, что поведала ему душа усопшей.

Пристыженный пограничник беспомощно разводил руками, как бы ощупывая в воздухе эфирное тело.

— Ничего я не понимаю… — потерянно бормотал он, — при жизни Алевтина знала, что я общаюсь с душами… Почему она ко мне не явилась?

— Мы к тебе прилетим после смерти! — успокаивали душевнобольные тронутого их доверием Муху.

— Спасибо, спасибо… Я буду ждать.

* * *

Воробьевка славилась своим оркестром, охотно участвовавшим в похоронах. Кроме традиционных духовых инструментов, в нем были представлены баян, губная гармошка, скрипка, балалайка и пионерский горн. Дирижер с птичьей фамилией Грач в минуты трагического вдохновения ощущал себя большой черной птицей, не сомневаясь, что воспарит ввысь, когда его оркестр достигнет истинной гармонии. Но с душевнобольными музыкантами Грачу это не грозило. Каждый из них сходил с ума по-своему, не желая считаться с намерениями Бога, который стремится всех — и музыкантов, и слушателей — оторвать от земли хоть на вершок.

Горожане любили похороны, в которых участвовала Воробьевка. Шумное, иногда непристойное действо заменяло затурканным обывателям бразильский или венецианский карнавал.

Сумасшедший оркестр, начиная с маниакально — депрессивной музыки, вскоре сбивался на что‑нибудь веселенькое. Первой обычно не выдерживала минора балалайка, на которой разухабисто тренькала старушка, воображавшая себя любовницей Сталина. Прочие инструменты пытались ее приструнить, но неугомонную старушенцию подмывало разразиться неприличными частушками.

Вторым не выдерживал похоронного занудства скрипач Вася, выдававший себя за побочного сына Давида Ойстраха на том основании, что его матушка забеременела им на концерте великого скрипача.

После того, как Василий Давидович сбивался на «Венгерский танец» Брамса, и в других музыкантах радость жизни пересиливала скорбное уныние. Возможно, они приветствовали скорое пришествие души усопшего в Царствие Божие. Или избавление ее от земных мук. Во всяком случае, похоронный оркестр находил повод для веселья и оно не казалось кощунственным. Дирижер Грач исступленно махал руками, пытаясь обуздать расшалившихся музыкантов. Свою дирижерскую палочку он ломал в отчаянии на каждых похоронах.

— Безумцы! — трагически причитал Грач, воздевая тонкие руки к небу.

— Бум! Бум! Бум! — хмуро соглашался с ним ударник, помещенный в Воробьевку злокозненной женой. За то, что предпочитал ей сибирскую кошку.

Ревнивая женщина неизменно шла в похоронной процессии, время от времени пронзительно мяукая, чтоб досадить проклятому кошатнику.

Горнист вдохновенно затрубил: «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед!».

Подстреленной птицей затрепыхался Грач, лишенный последней надежды на вознесение в земной жизни.

* * *

После того, как один из скорбящих украдкой продемонстрировал балерине возбужденный фаллос, она отбилась от похоронной процессии. Разгул низменных страстей ее отвращал. Успокаивая легкоранимую девушку, доктор Ознобишин говорил ей что-то о карнавальности жизни и о катарсисе, а она боялась быть изнасилованной на своих собственных похоронах.

Увидев себя в гробу, Алевтина ощутила не жалость к себе, ушедшей, и не сострадание — к оставшейся, а детский страх, испытанный, когда она совсем крохой приехала с мамой в Москву и потерялась. Тогда она оказалась отторгнутой от матери, теперь — от своей плоти.

Впопыхах покидая свое вместилище, Ведьма не задумывалась о необратимости расставания с ним. Теперь же прощание с любимым телом стало для Алевтины невыносимым. То, что душа ее нашла вполне приемлемое пристанище, а не витает тут беззащитным, лишенным всякой оболочки эфирным облачком, нимало не утешало покойницу.

«Моя душа сохранилась, — успокаивала себя Алевтина. — Не все ли равно, какое она приняла обличье! К нынешнему я привыкну, а Игрек его боготворит… Расставаться со своим телом так же тяжко, как с землей, когда навечно направляешься на небеса…»

Тина удивилась. Мысль про небеса была совсем не похожа на ее собственную. Ни в какие небеса она не верила. Неужели тело Ирины, которым Ведьма овладела, способно влиять на ее мысли? Или дремлющая душа балерины дает о себе знать?