Игрок 1. Что с нами будет?

— Да, есть и вторая. В прошлом месяце я покупал тарелки. Хотел взять зеленые фарфоровые. Такие же, как у меня были. Старые поотбивались по краешку, я их хотел заменить. Но я не нашел в магазине тарелки, которые всегда покупаю. Спросил у хозяина, не сняли ли их с производства. А он улыбнулся и сказал: «Эти тарелки производили четыреста лет. И будут производить еще столько же. Просто я их переставил. Они теперь у окна». И знаешь, я не хочу быть зеленой тарелкой, одной из многих, легко заменяемой и такой же, как все.

— Люк, чувствовать себя уникальным и быть уникальным — это совсем не одно и то же.

— Я знаю. И все-таки. Мы должны что-то значить.Я хочу, чтобы меня запомнили. Хочу остаться в истории. Хочу, чтобы в Википедии была посвященная мне страница. Хочу, чтобы Google выдавал сотни страниц по поиску на мое имя. Не хочу быть просто живым организмом, который пришел в эту жизнь и ушел, не оставив следа.

— А что в этом плохого?

Люк не знал, что на это ответить, но ему и не пришлось отвечать. Потому что как раз в это мгновение включилось электричество, в баре зажегся свет, и пространство, создававшее ощущение средневековой жанровой живописи, теперь ощущалось как фотоснимок места преступления. Весь ужас прошедших часов превратился в застывшую сценку, «живую картину» в музее естественной истории: существа, населявшие Землю в палеозойскую эру; крытые конные фургоны, пересекающие бескрайние прерии и роняющие по пути пианолы и кресла; Международная космическая станция, на которой проращивают бобы в условиях невесомости; коктейль-бар в центре североамериканского континента — кровь на полу, огнестрельное оружие, искалеченные тела, рассыпанные орешки и чипсы, — свидетельства кровавой бойни и катастрофы, постигшей человечество в день, когда кончилась нефть. Карен сидела, прижимая к себе Макса и пытаясь хоть как-то собрать себя по кусочкам и скрепить их метафорическим скотчем и канцелярскими резинками. Она молчала. Не хотела ничего говорить, чтобы лишний раз не беспокоить ослепшего мальчика. Рик тоже молчал, хотя внутри весь кипел от ярости. Он держал руку великолепной Рейчел, генетически совершенной или же генетически ущербной — в зависимости от того, как посмотреть на ее существование, которое вот-вот завершится.

«Жизнь коротка, — думал Люк. — А покорность судьбе — это удел неудачников. А деньги — действительно кристаллизованная, затвердевшая форма времени и свободы воли, но для того чтобы выжить, нужно, чтобы была нефть».

Люк продолжал обозревать развороченный бар, не зная, что делать дальше. Он потерял веру, но сейчас как никогда был уверен в том, что у него все-таки есть душа. Потому что его душа пережила эти последние пять часов, узнала и боль, и любовь — но, с другой стороны, что толку в душе, если нет веры?

Карен тихо плакала, и Люк взял ее за руку. И тем самым признал скорбь и горечь человеческого существования. Отец Люка наверняка бы сказал сейчас: «На все воля Божья». А потом повернулся бы к Люку и проговорил: «А теперь, сын, помолимся».

Рейчел/Игрок 1

Это Рейчел, она же Игрок 1. Меня больше нет с вами, но вы не волнуйтесь: мне не больно, не плохо. Теперь я наконец увижу, что находится там, внизу, в черной мультяшной дыре Даффи Дака, которую он вынимал из кармана и бросал на землю, чтобы вызволить себя из беды. Здесь со мной птицы, растения и все прекрасные Божьи звери. Я сижу на поляне, и все твари лесные сидят вокруг. На моей левой ладони — голубка, на правой — серый бельчонок. Я дремлю, отдыхаю. Мне хорошо и спокойно. Здесь безмятежно и тихо — где бы ни было это «здесь». Я уже не принадлежу миру, но еще не принадлежу и тому, что будет потом.

Не знаю, сколько я здесь пробуду. Это лишь промежуточная остановка, и кто-то может подумать, что мне здесь скучно. Но скука существует только в линейном времени. Вечность не линейна, и поэтому здесь нет скуки. Здесь нет никаких новостей и текущих событий, потому что в вечности отсутствует время. Это все и ничто. В вечности нет календарей.

Здесь прохладно и очень тихо. И мое восприятие изменилось, потому что — попробуйте угадать — я теперь понимаю метафоры! Какой сюрприз! Теперь я знаю, что каждая вещь может быть чем-то еще. Горящая книга действительно символ фашизма. Нежно воркующий голубь — символ мира. Я слышу шум: это звук цвета солнца. Как будто сразу четыре метафоры слились в одну! Каждая вещь может быть чем угодно!

Я не думаю, что мой ребенок — если комочек ДНК в оплодотворенной яйцеклетке уже можно назвать ребенком, — тоже находится здесь, со мной. Но я не печалюсь, потому что, возможно, этот комочек ДНК пребывает где-то еще, в своем собственном «здесь».