Игры для мужчин среднего возраста

Потому что менее всего Игорь Птицын походил на китайца. Здоровенное пузо – поболее, чем у Береславского. Здоровенная башка, покрытая по периметру развевающейся рыжей растительностью.

Над здоровенным носом – маленькие сверкающие очочки.

– Здорово, Игорек! – заорал Береславский.

– Здорово, Ефимище! – заорал из-за двери еще невидимый, но уже очень даже слышимый доктор социологических наук Игорь Викторович Птицын.

Ефим стремительно оделся и открыл дверь другану.

Птицын ворвался как вихрь, успев и по плечу друга похлопать, и воды из горла графинчика испить – утром этого большого парня частенько мучил сушняк. И даже предложить культурную программу на день.

– Друг мой, – громогласно вещал он, плюхнувшись в огромное кожаное кресло. – Ты находишься в городе великой культуры, основанной не худшими людьми первой половины девятнадцатого столетия. А назывались они декабристы. Прилагательное – сосланные.

Вот это Птицын любил. И стихи, и живопись, и архитектуру – даже не любил, а обожал. И знал великолепно, разумеется.

Но вторая половина его увлечения прекрасным состояла в том, чтобы донести свои энциклопедические знания – ну нельзя такое использовать только в одном мозгу! – до всех без исключения окружающих. Особенно до таких сирых и убогих, как Береславский, который с настоящим удовольствием читал и перечитывал только себя. А если б умел рисовать, то только свои картины и разглядывал бы.

– Ты – моральный урод, – объяснял как-то Птицын Береславскому в словенском городе Порторож, где проходил очередной рекламный фестиваль.

Дело в том, что в Венецию через три часа уходил катамаран, а Ефиму после вчерашней пьянки совсем не хотелось двигаться. Не то что в Венецию на катамаране, но даже по номеру, до туалета. Все-таки печень к сорока уже не та.

– Езжай сам, – вяло отбивался Береславский. – Потом расскажешь.

– Я там уже трижды был! – разорался Птицын. – И еще поеду. И ты поедешь, гад ленивый! Потому что, если ты не увидишь Венецию, совесть будет мучить меня!

– Понятное дело, – усмехнулся Ефим, нечасто мучимый этой полуабстрактной духовной субстанцией.

И что странно – ведь поехал! Потому что лучше с похмелья плыть в катамаране, чем выслушивать дикие вопли апологета вечных ценностей.

А уже потом, в Венеции, слегка познанной не по стандартным туристическим путеводителям, а по рассказам все того же действительно глубоко знающего предмет Птицына, был счастлив, что все это увидел и услышал.

– Что будем смотреть? – уныло спросил Береславский, с одной стороны, понимая, что массированного культпросвета все равно не избежать, а с другой – заранее зная, что потом, когда лень отступит, все будет суперзамечательно.

– Картинная галерея – раз, спектакль в «Красном факеле» – два…

– Нет, два – это Байкал, – заспорил Ефим. Он и на «Таганку»-то в лучшие ее годы не ходил, а тут – «Красный факел».

– Байкал? – засомневался Птицын. Озеро явно не являлось продуктом человеческого гения, а доктор наук обычно специализировался именно на нем.

– Там Лимнологический музей, – кинул ему наживку рекламный профессор. – В Листвянке.

– Ну, музей, тогда ладно, – согласился тот.

В этот момент в номер вошел Док, как обычно, честно будивший Береславского до завтрака.

– Док, знакомься, это Птицын. Птицын, это – Док, – представил Береславский друг другу своих мучителей и гонителей.

– Ефим – самый ленивый человек в мире, – вместо «здравствуйте» пожаловался Доку Птицын.

– И самый прожорливый, – согласился Док, мгновенно почувствовавший к доктору социологических наук простую человеческую симпатию.

– Ну, вы, кажется, нашли друг друга, – пробормотал Береславский, аккуратно выскальзывая в гостиничный коридор. В картинную галерею, похоже, переться придется, но завтрак – это святое.

Все иркутские семинары отчитали вчера, а на сегодня была запланирована только культурная программа, конечно же, с выездом на «славное море, священный Байкал». Птицын вчера тоже выступал, докладывал местным рекламистам методики социологических измерений, но с Ефимом они так и не пересеклись – он сразу после своего выступления поехал отмечать приезд с местными товарищами и вернулся, точнее, был возвращен, очень поздно.

Духовное возрождение Береславского – Док-то не был таким диким в этом вопросе – начали с художественного музея.

Коллекция там, как и ожидалось, оказалась весьма впечатляющей: и декабристы постарались, и сталинские культуртрегеры, рыскавшие по московским и питерским хранилищам с целью сбыть буржуазные глупости за твердую валюту.

Старые музейные работники сопротивляться им не могли. Но могли бороться за развитие культуры в регионах, то есть отправлять туда не худшие полотна «на сохранение». А уж оттуда они начали пропадать только в постсоветское время, лишний раз доказывая тот факт, что никакая идеология не меняет в корне основные человеческие инстинкты.