Игры для мужчин среднего возраста

Конечно, Ефиму было интересно. Хоть и любил он подчеркнуть свою необразованность – чтобы не ждали слишком многого, – но изобразительное искусство было ему не чуждо. Да и комментарии Птицына звучали, как всегда, цветисто и фактографически наполненно.

Но в одном из залов Береславский все же предпочел остаться один.

Он уже смотрел на эту картину – так же внимательно и в одиночку – много лет назад, когда был в Иркутске на студенческой практике.

Девушка, совсем еще юная, но уже притягательно-нежная и женственная, была изображена почти в полной темноте, освещаемой лишь слабым огоньком свечи, которую она держала в руках.

И тогда, и сейчас ее взгляд остановил Ефима. Береславский смотрел на нее с той же нежностью, что и почти тридцать лет назад.

А потом подумал, что девочка совсем не изменилась. В отличие от него…

В общем, Птицын мог быть доволен. Искусство оказало-таки облагораживающее действие на рекламного профессора: из галереи тот вышел тихий, не пытался переспорить друзей по каждому затронутому вопросу и даже – о небо! – не потребовал второй завтрак перед дорогой к Байкалу.

На море – как-то неловко называть Байкал озером – поехали в автобусе: их машины снова отогнали на профилактический осмотр. На этот раз помощь путешественникам предложил большой гаишный начальник, и глупо было отказываться, тем более что устроители с самого начала предоставили им маленький, но вместительный корейский микроавтобус «Дэу».

Док, Береславский и Птицын сидели втроем на последнем, длинном сиденье. Ефим, как уже побывавший в этих местах, обращал внимание трудящихся на местные достопримечательности.

Таковыми, например, безусловно, были жарки – небольшие, но яркие оранжево-красные цветы, то изредка мелькавшие в траве, а то сплошным ковром выстилавшие придорожные поляны.

Следующим пунктом туристского интереса – уже недалеко от моря – была музейная деревня, очень похожая на ту, что Док и Береславский видели в Перми. Но строения здесь были совсем другие.

Сибариту Береславскому понравилась конструкция сибирского куреня – этакой комбинации дома, двора, сарая, амбара – короче, всего, что нужно было для безбедной жизни в XVII веке. Все это было прикрыто снизу деревянным полом, а сверху – деревянной же крышей.

Единственное, что напрягало профессора, – крошечные двери с высокими порогами, необходимая дань местному климату. Так что он ограничился лишь первым домиком музейной деревни, в отличие от Дока с Птицыным, которые скрупулезно исследовали ее всю.

Дожидаясь друзей, Ефим присел в тенечке, на резной деревянной – а какая еще может быть в музее деревянного зодчества? – лавочке. Расслабился, облокотился на удобную спинку и даже очки уже собирался снять, как вдруг боковым зрением разглядел идущего к нему мужчину.

Он машинально полез за пояс, но самурайского пистолета там не было.

Да и откуда ему было там взяться, если вчера, возвращаясь с ужина, Ефим позорно выронил оружие на пол, прямо под ноги гостиничному милиционеру.

Сержант аж онемел, услышав стук и увидев «тэтэшник».

– Это ваш? – спросил он командора пробега, которого совсем недавно торжественно встречал на улице.

– Нет, ваш, – ответил Береславский.

А что еще оставалось делать? И для убедительности положил на пушку три зеленые стодолларовые бумажки.

Сержант осмотрелся по сторонам – в пустом коридоре были только они.

– Больше ничего такого нет? – спросил он.

Милиционер все же был в некотором замешательстве, и поднимать скандал было явно неохота, и такие вопиющие моменты пропускать тоже вроде нельзя.

– Вот такое есть, – усилил давление Береславский и положил еще две бумажки. – А другого нет.

– Ладно, – вздохнул сержант, нагнулся, забрал с пола лежавшее и пошел к выходу.

«Все же удивительная у нас страна», – подумал тогда Береславский. В любой другой это разгильдяйство обошлось бы ему гораздо дороже, и не только в смысле денег.

Зато теперь он сидел безоружный перед лицом приближающегося возможного врага.

Профессор затаил дыхание, но предполагаемый злодей – крупный мужчина лет сорока, чем-то и впрямь похожий на Скрепова, – не сбавляя темпа и не делая каких-либо попыток завязать общение, просто прошел мимо.

Тревога оказалась ложной, но настроение все равно испортилось: Ефим ни на минуту не забывал о случившихся, а главное – предстоящих событиях.

– Чего такой кислый? – спросил его Птицын по дороге к автобусу. – Смотри, как все вокруг замечательно.

«Знал бы ты, какие у нас тут события разворачиваются», – подумал Береславский, однако вслух находящемуся «не при делах» Птицыну ничего не сказал.

Да и что тут скажешь?

К морю подъехали очень скоро. Но еще раньше почувствовали его холодное дыхание: если в Иркутске температура воздуха доходила до +30, то на побережье было всего +22. Ефим представил себе невероятно гигантскую чашу – самую крупную из подобных на планете, – всю заполненную ледяной даже летом водой.

Ее температуру он знал не по рассказам. Лично купался в восьмиградусной бодрящей байкальской водичке, чтоб показать потом фото своей московской девчонке – дело было на студенческой практике.

Снимала все это безобразие другая московская девчонка на камеру «Смена-8М» и черно-белую пленку Шосткинского химкомбината.

До сих пор Ефиму жалко, что какой-то из ключевых элементов этой тройственной комбинации – пленка, камера и девчонка-фотограф – дал тогда фатальную осечку. Не получилось Ефиму хвастаться крутым снимком, зря мочил в ледяной воде уже тогда имевшееся – и уже тогда изнеженное – пузо.

И кстати, до сих пор подозревал, что дело все-таки было в девчонке: она знала, в честь кого совершается данное геройство, и не симпатизировала объекту Ефимова вожделения.

«Женщины – страшные создания», – подумал было по этому поводу Береславский, но тут его взгляд упал на остановившийся рядом автобус, откуда сошла высокая и длинноногая, хотя уже и не очень юная женщина. Поэтому он завершил свою мысленную сентенцию чуть иначе: «Страшные, но симпатичные».

И еще успел подумать о двух вещах: что надо бы с этой приятной во всех отношениях дамой попытаться познакомиться. И что как забавно звучит: страшные – одно, а страшненькие – совсем другое.

Но успел только подумать. Сделать ничего не успел, потому что дальше сработали еще более сильные животные инстинкты.

От ближайшего мангала, которых здесь было во множестве, пахнуло дымком, а вместе с ним – восхитительным запахом свежепойманного и свежезакопченного омуля.

О, какой это был запах!

Ефим и десять лет назад скорее пошел бы на него, чем за прекрасной незнакомкой (и здесь он, кстати, не был одинок – половые инстинкты у мужиков всего-навсего третьи по силе после чувства жажды и голода).

А сейчас у него даже проблемы выбора не было.

Точнее, проблема выбора была. Но не между девушкой и копченым омулем, а между копчеными омулями, которые на этой площади были, несомненно, главным объектом почтительного внимания: и для глаз, и для носов, и для вкусовых рецепторов.

Омули лежали стройными рядками на цветных подносах: красивые, ладные, медно-коричневого цвета. И в каждый омулиный рот была вставлена маленькая щепочка, не дававшая ему закрываться во время копчения.

Пережив муки выбора, Ефим заплатил за товар и впился зубами в нежный, сочный, еще горячий омулиный бок. Это было фантастически вкусно.

Друзья не отставали. Рядом аккуратно, стараясь не испачкать усы, жевал Док. Здесь же, наслаждаясь физически, смачно чавкал Птицын.

Первым, как и следовало ожидать, насытился Док. Вторым – Птицын.

Береславский бы не насытился никогда, но его буквально за руки оттащили от рыбы верные друзья.

– Ну что, пошли в музей? – деловито спросил Птицын, уже готовый к поглощению пищи, если не духовной, то интеллектуальной.

Док, как интеллигентный человек, не возражал.

Возражал только Береславский, и то мысленно. Он был бы не прочь поискать ту средних лет красавицу, которую видел до омулиного пиршества. И что-то подсказывало ему, что красавицы в Лимнологическом музее нет. А представленные там в большом количестве бокоплавающие уж точно ее Ефиму не заменят.

Ефим уже искал благовидный предлог, чтоб улизнуть от культурной программы, как все вдруг решилось само собой. Радиоголос объявил, что «ракета», только что пришедшая по Ангаре из Иркутска, готовится отплыть в Большие Коты.

– Большие Коты! – возбудился профессор. – Это не место рождения великого Семенова?

– Какого Семенова? – с энтузиазмом спросил Птицын, неустанно пополняющий свои запасы знаний.

– О, это был настоящий гений, – благоговейно закатил глаза Ефим Аркадьевич. – Нобелевский лауреат, между прочим. Один из лучших в мире химиков, открыватель цепных химических реакций. – Хоть в чем-то Береславский был эрудированнее доктора социологических наук.

– Не знаю такого, – сознался Птицын.

– Я должен ему поклониться, – серьезно сказал Ефим. – Это был гениальный человек.

– Ну, давай разделимся, – неохотно согласился Игорь Викторович, не испытывавший пиетета к техническим наукам. – Только к пяти будь здесь. А вечером у меня запланирована поэзия.

– О’кей! – подтвердил согласие Береславский и затрусил к пристани, пока Птицын не передумал.

В Больших Котах тоже, конечно, не предвиделось увиденной Береславским прекрасной дамы. Но, во-первых, там наверняка не будет научных лекций, а во-вторых, там скорее всего можно будет еще сожрать копченого омуля, благо таблетки для улучшения пищеварения у него всегда были с собой.

Что же касается Николая Николаевича Семенова – действительно гениального русского ученого, – то он, конечно, не обидится на бывшего химика, прикрывшегося в личных целях его светлым именем.