Игры Фортуны

Голос квасника звучал все громче, все отчетливее, и в зале стало неестественно тихо. Даже почти совершившие было свой отчаянный побег Антон Ульрих и Анна Леопольдовна и их бесстрашная свита застыли в дверях. Князь-шут пел, сначала по-французски, потом — по-русски. В этой песне была вся его былая жизнь: дед Василий Васильевич Голицын, фаворит царевны Софьи, один из образованнейших людей своего времени, который самолично, в северной ссылке, обучал любимого внука грамоте и иностранным языкам…  Потом — императорское прощение, возвращение из ссылки после смерти деда, учеба в Сорбонне по воле императора Петра Алексеевича, прекрасный и веселый город Париж, науки, искусства, незабвенная Италия, страсть, любовь…  Тайное венчание по католическому обряду, молодое, свободное счастье…  Красавица-жена, итальянка Лючия, которую он больше никогда не увидит, как и их маленькую темноволосую дочурку…  Первая супруга, покойная Марфа Хвостова, милая и кроткая, оставившая ему двух детей — и Елену и Николая… Утраченная навсегда былая жизнь…

Впрочем, была ли она — эта жизнь? Вышел из ссылки — в ссылку вернулся. Да только это, нынешнее изгнание, пострашнее, чем северное будет. В Холмогорах сидели они с дедом, отцом и матерью в остроге, дед Мишеньку грамоте учил, Мишенькиному уму радовался…  При Петре I дослужился Михаил Алексеевич до майора, а нынче — квас подносит, тычки и побои терпит или прячется по темным углам, чтобы императрица не заметила. И не из трусости, а потому что воспротивься он, покажи характер, тотчас Елену в острог упекут. Дочь старшая при дворе как заложница, а младшая — их с Лючией дочь, незнамо где. Может, в Италии, а, может, в Сибири или на том свете…

— Да отпустите же его, ваше императорское величество…  тетушка! — не выдержав, почти требовательно закричала принцесса Анна Леопольдовна. — Он не шут, он — князь!

— Молчи, племянница, я и тебя, беглую рабу, еще не отпускала! — прикрикнула на нее императрица. — В Российской империи любой по моей державной воле шутом стать может! Кому прикажу — тот и дурак! Али сама в дурки захотела?! То-то пара шутов у меня из вас с дрищом Антошкой будет — Европы обзавидуются: у царицы расейской герцогишки да принцессишки немецкие в шутах!

Анна Леопольдовна в ответ совсем неожиданно для своей тихой натуры сверкнула глазами и крикнула отчаянно:

— Европа только устрашится и изумится такому варварству! Держать человеческие существа для подлых увеселений — низко!!

«В Петербурге собрано худшее, что есть у черта…»., — обреченно подумал герцог Антон-Ульрих, но не решился вслух поддержать порыв своей невесты. Его решимость всегда была строго ограничена пределами разума или, вернее, природной осторожности. От взора Мюнхгаузена не укрылось, что следующий взгляд Анна Леопольдовна метнула на своего незадачливого жениха, и в нем была целая бездна презрения. Благородный порыв, который мог бы вернуть герцогу ее если не расположение, то по крайней мере уважение, был тотчас перечеркнут его малодушием.

В наступившей тишине стало слышно, как бурно сопит багровая царица, надсадно набирая в объемистые легкие воздух — для зловещего ли издевательского хохота, для гневного крика, для приказа ли о пытках и казнях для ослушников? Это было уже слишком, и даже Бирон счел нужным осторожно проявить свое несогласие.

— Стоит ли сей ничтожный случай вашего волнения, Mein Herz, — вкрадчиво заметил бывший конюх. — Велите вывести безумца — и дело с концом!

— Помолчи, герцог! — сердито оборвала его Анна Иоанновна, она всегда во гневе именовала его официальным титулом, а не разными игривыми прозвищами. — Вины Голицыных да Долгоруких всем известны! Кондиции[29] мне подсовывали, власть мою самодержавную ограничить хотели. Сказано в Ветхом Завете — око за око, зуб за зуб! Пусть поет!

Бирон изобразил на своем наглом красивом лице неудовольствие и демонстративно отвернулся. Болезненно честолюбивый, он нипочем уже не станет повторять своего заступничества, чтобы императрица повторно не унизила его в глазах двора своим отказом.

Однако подмога пришла с совершенно неожиданной стороны. Маленькая грязная калмычка Буженинова, колобком подкатилась под ноги императрице и потешно затрещала-затараторила:

— Отпусти ты дурака-квасника на покой, матушка-государыня! Помешался он умом или квасом бродилым упился. Прости его, матушка…  Ты ж его казнями египетскими казнишь, а кто мне мужем будет? Мне ты его обещала. Слово государево!

— … И дело! — раздраженно буркнул Бирон, двусмысленно повторяя страшную словесную формулу, по которой волокли подозрительных на дознание в Тайную канцелярию. — Слово императорское надобно держать Mein Herz. Да и я утомлен…  Не пора ли нам в альковы Морфея, сего сладостного бога сна, матушка?

Последнее слово он произнес по-русски, с недвусмысленной чувственной интонацией. Верно, после недавней взбучки и отказа царицы спешил вновь продемонстрировать свое влияние на нее, и выбрал лучшую из доступных ему тактик.

Это возымело действие.