Игры Фортуны

— Ну и тащи квасника к себе, невеста, коли жалеешь! — издевательски разрешила Анна Иоанновна, обрадовавшаяся возможности унизить «стыдной девкой» князя Голицына, загордившегося в своей длинной песне, подобно древнему скальду.

Буженинова решительно прихлопнула поющему рот узкой смуглой ладонью и потащила князя к дверям. Крепкий и еще сильный Голицын не сопротивлялся маленькой женщине. Он только отстранил ее руку и допел:

   «Bonheur d`amour dure un moment
   Chagrin d`amour dure toute la vie…»..[30]

Барон фон Мюнхгаузен подумал, что так князь-квасник будет петь даже на плахе. До последнего мгновения. Русские солдаты поют, когда идут на смерть, дружное пение роднит их души в последний час и убивает страх. Эх, как бы кстати была сейчас хорошая война…

А еще барон решил, что непременно встретится еще с княжной Еленой Михайловной Голицыной, даже если для этого придется презреть все приличия. Ибо отныне и, быть может, навеки круглолицая барышня, не побоявшаяся страха, который сильнее и подлее страха самой жестокой баталии — будет для него, Мюнхгаузена, Прекрасная Дама…

Глава 2 Обет служения Даме

После скверного шутовского куртага Мюнхгаузен допустил неслыханную по правилам придворного церемониала дерзость и не стал сопровождать герцога Брауншвейгского домой. Более того, они простились с ощутимым холодом, словно полковые приятели, оставшиеся после жаркой перепалки недовольны один — безрассудством другого, а тот — трусоватостью первого. Надо отдать должное Антону-Ульриху, он, сам еще очень молодой человек, хоть и наученный горьким придворным опытом, легко извинял своим юным пажам подобные демарши.

Смелая фрейлина увела совершенно обессиленную Анну Леопольдовну в ее обитель, напоследок по-мальчишески подмигнув юному барону, как еще один полковой приятель:

— Ищите вашу луноликую Елену Прекрасную, милый паж! И до сопутствует смелому Фортуна!

Оказывается, она все замечала…  Барон бесцельно бродил по анфиладам покоев Зимнего дворца во власти черных мыслей, безумной мечты и слабой надежды, но Фортуна, видимо, воистину решила обратить к нему лучшую из своих капризных улыбок. В одном из плохо освещенных коридоров-переходов дворца Мюнхгаузен наткнулся на князя-квасника с Бужениновой и на свою новоявленную Даму сердца — княжну Елену. Странная эта была сцена — нелепая, но какая-то до пронзительности щемящая, так что сердце Мюнхгаузена дрогнуло, и он не смог пройти мимо, как велели бы ему правила этикета. Скрывшись в тени пыльной портьеры, он наблюдал, словно завороженный. Не потому, что был не в меру любопытен, а потому что ноги словно приросли к потертому дворцовому паркету. Он был совсем рядом, но говорившие не видели его: Голицын сидел прямо на полу, большой и несчастный, как затравленный и измученный зверь. Буженинова ловко уселась рядом с ним на корточках, как, верно, привыкла сидеть у костра в родном кочевье. Княжна Елена стояла неподвижно, бессильно прислонившись к стене, и припухшие губы ее тихо шевелились: не то причитала, не то молилась, как простая крестьянская девушка, обиженная злобной барыней…

— Ты не бойся, князюшка, — шептала Буженинова на ухо Голицыну, — Я тебя теперь в обиду не дам. За руки их кусать буду! Они тебя квасом в лицо — а я их до крови искусаю!

— И государыню укусишь, дикарка? — почти презрительно усмехнулся князь. Его сумрачная душа металась сейчас между благодарностью и отвращением к этой дурно пахнущей, но смелой и хитрой дочери степей.

— На Аньку-поганку у меня другая управа есть! — с едкой злостью прошипела Буженинова и добавила хлесткую тираду на непонятном наречии.

— Боже мой, как ты называешь государыню, безумица? — испуганно подала голос княжна Елена.

— Как есть — так и называю, — отрезала калмычка. — Аль и ты побежишь доносить, подол задравши, княжна?

— Господь с тобой, Евдокия Ивановна, как я могу? — Княжна говорила с шутихой неожиданно почтительно, еще раз доказывая, что в этой северной империи положение в свете отнюдь не всегда определялось происхождением и титулами, — Если за отца заступишься, век помнить буду, милостивица…

— А я думал, ты, Евдокия, — злая, — проронил князь. — Как все они здесь…